Сидели с девчонками деревенскими раз вечером. Скучно, делать нечего, дискотеки нет, свет вырубили в ДК. Что делать? Гадать, конечно. Только как? В зеркалах страшновато. Газету сожгли, толком ничего не поняли. И тут Маринка говорит:
- Можно ж по деревне ходить подслушивать. А что? Мы ж не будем всякие тайны узнавать, а так: задаем вопрос и идем под окна - кто что скажет, вот и будет ответ. И не страшно!
Только Ольга помрачнела и сказала резко:
- Без меня.

На вопросы: почему, да что такое-то? - поначалу не отвечала. Но потом мы ее разговорили. Вот, что она рассказала:
- Мне так однажды тоже было скучно. Я и стала по деревне шастать. Но только я не гадала. Помните, в прошлом году мы с Витькой поругались? Он к Сидоровой похаживать начал. Я спрашивала его, мол, что не так. Он в отказку. Не хожу и все тут. Ну, я не будь дура. Он - за порог, я - под окно. Слушаю, значит. Ночи летние жаркие, окна настежь отворены. Витьку так и не застала я тогда с Сидоровой, пошла уж по всем окнам его искать, где он, гад, болтается. А там и увлеклась, сплетни собирала, такое люди иногда говорят, что мама не горюй. Я одна на всём свете хожу, и всё про них знаю, а никто даже и не догадывается, что я тут. Я даже баловаться стала: чуть что открыта немного дверь, я зайду и половицами скрыпну или кувшин уроню. А люди, они смешные, они боятся сразу, сразу бледные такие, тётки вовсю вопят. А я прячусь и смеюсь.

А потом подошла я к очередному окошку, гляжу да пакости мелкие сочиняю. А рядом в соседнее окно в избу еще одна женщина смотрит. Белая такая вся: сама бледная, а волосы белые по пояс и как будто ко сну готовилась, в ночной рубашке белой, длинной. А я думаю - дай её напугаю, чтобы не шастала по ночам. Подошла сзади и по волосам резко ударила: ага, говорю, попалась! А та тётка на меня обернулась... Глаза чёрные, большие-большие, зрачков нет совсем... Но в то же время и не чёрные, а как будто красные, знаете, когда плачешь долго, глаза краснеют. Вот и у неё так. Только они такие красные-красные, но и чёрные-чёрные... И рот она свой как-то так искривила, а изо рта крик, вой такой, как будто как животное воет и ребёнок плачет совместно, и собака на цепи тот вой подхватила. А рот у тетки той, как яма, ни зубов не видно, ни языка. Чёрная яма. Бездонная, как будто в эту яму бездонную вот-вот засосёт. А рубашка та ночная у тетки вся в крови. Да только кровь эта - не её, а чья-то. А тётка рукой, пальцем своим кривым кажет на старика и воет. Я сбежала.. Это очень страшно было...

- А это примета верная - вой-то собачий, - подхватила Маринка, - умрёт кто-то в деревне.
- Да ну тебя, может, и не умер никто, - вклинилась в разговор Таня. - Чо сразу умрет-то?.
- А что? Злобная была тётка?
- Да не сказать, что злобная. Тётка и тётка, только вот глаза да этот рот, да рубаха в крови. И вой, знаешь, такой невыносимый, горький очень и страшный. И в этом вое вся смерть как будто, вот если бы она выла, и горе всё, как будто много людей рыдают... Я только удивлена, что никто не слышал. И тут тоже вы говорите, что собака выла. И в деревне хозяйка этого дома пошла собаку бить, чтоб замолчала. А этого воя, который от тётки, как будто и не слышал никто, только старик, на которого она указывала, вздрогнул...

Отрывок из романа е.гликен Морок, адаптированный к тому, чтобы смотреться отдельной историей.