Историю я услышала в дороге, в плацкартном вагоне поезда «Москва-Волгоград». Напротив меня на боковых местах ехали двое мужчин, видимо, спутники. Описывать их внешность не вижу смысла: простые заурядные лица, фигуры, одежда. Время они коротали тоже вполне заурядным способом — пили пиво и закусывали таранькой, которую неторопливо, но ловко лущили. Время от времени из-за спин доставалась «пол-литра» и звякала потихоньку горлышком об края стаканов.

Вот уже лампы притушили по всему составу и большая часть пассажиров уснула. А я всё ворочалась с боку на бок: было душновато, к тому же я хорошо выспалась днем, и сон не шел. Невольно я начала прислушиваться к разговору, точнее — к рассказу, который вёл неторопливо старший из спутников.

"…В общем, приговор окончательный, обжалованию не подлежит. Моей маме все тогда говорили, мол «лиха беда — начало» - в том смысле, что судимость эта у меня первая, но явно не последняя. Да и я, признаться, тоже так думал: ну а что ты хочешь, с шестого класса я другой компании не водил, это вроде как само собой разумелось. Но отсидел. Вышел.

Вместе со мной откинулся один вор в законе, Баркан. Вроде как из цыган он был: черный, кудрявый, нос крючком, во рту в два ряда фиксы золотые. Встретились мы в привокзальной пивной. Я там время до поезда коротал, а что он делал — я не знаю. Может, кого ждал. А может, и меня. И предложил он мне сыграть в карты. Я согласился. Что-то выиграл, что-то проиграл, но больше, конечно, второе. И вышло так, что оставалось у меня только-только до дому добраться. Тогда Баркан предложил:

- А давай на судьбу сыграем?

- Это как?

- А вот так: выиграешь ты — станешь вором в законе. Большим авторитетом будешь, все тебя станут уважать. А проиграешь — проживешь жизнь простым работягой, тихо и неприметно.

- Годится! - кивнул я.

И проиграл.

- Как же ты с судьбой моей договариваться будешь? - спросил я, вроде как с поддевкой, а на самом деле обидно мне было, что в авторитеты не выйду!

- Не твоя головная боль, - усмехнулся Баркан. - Договорюсь, не сомневайся. Хочешь еще сыграть?

- Это на что же? Вроде я уже всё спустил, даже жизнь мою лихую воровскую будущую! - во мне всё обида играла.

- Давай сыграем на то, что ты первым в своём доме увидишь! - предложил Баркан. Мне б, дурню, за ум взяться, сказки детские вспомнить — нет, даже не тюкнуло ничего в темечко. И снова мы взяли карты, и снова я проиграл. А тут и состав мой подошел.

- Адрес запиши! - сказал я.

- Не нужно, - усмехнулся Баркан. В углу рта фиксами блеснул... - Когда понадобишься — тебя найдут.

Ну я подхватил свой сидор с монатками — и в вагон.

Доехал. Захожу во двор и вижу: стоит у калитки пацанчик махонький. Может, два годика, может, чуть поменьше. Из одежки — только труселя да крестик нательный. Я даже припух малость от неожиданности. А потом маманя моя вышла из дому с веником. Сперва она меня вроде как не признала. Ну потом опомнилась, и пошло обычное бабье оханье да причитанье, слёзы там, само собой. Я ее спрашиваю:

- Мам, это чей такой?

- Маруси, - ответила мама и вроде как осердилась немного. - Она на заработки уехала, а мальца со мной оставила.

Маруська - соседка наша - разведенкой была, на сколько-то лет меня постарше. Замужем была за каким-то работягой с цемзавода, а года через три он ее бросил — не беременела. Ну я с ней немного до зоны хороводился.

- Из детдома, что ли, взяла? - не понял я.

- Родила.

- Платит она тебе хоть за него? Или даром возишься?

Тут мама моя совсем осердилась и даже веником меня по заду треснула — мол, не болтай ерунды. Прошли мы в дом, пацанёнок на меня поглядывает: новый человек, может, гостинцем каким угостит? А у меня какие гостинцы — одни только мыльно-рыльные принадлежности в сидоре.

Я сперва-то хотел монатки бросить и сразу к ребятам: новости узнать, показаться. Но маманя меня уговорила хоть первый день дома с ней побыть. На стол накрыла, четвертинку достала из шкафчика — всё чин-чином! Посидели. Постелила она мне на обычном моём месте, под репродуктором. Славка (сына марусиного Вячеславом, оказывается, назвали) — насупротив меня на диванчике лёг, мама его стульями припёрла с краю, чтобы не скатился во сне. Сама за занавеской у печи легла. Ну я кручусь потихоньку, а сон нейдет. И тут меня как по темечку тюкнуло! Ё-моё! Я вскочил, подбегаю к мамане, тормошу ее тихонечко:

- Мам, это что, мой сын, что ли?

А мама ровно еще сильнее озлилась: то ли спросонья, то ли еще почему, но ответила очень сердито:

- Сообразил, наконец!

И на другой бок перевернулась: мол, не мешай спать.

А я по хате забегал. И не пойму, то ли радоваться мне, то ли печалиться. И что делать, вообще? Наконец, не выдержал: засветил потихонечку лампу, что над столом висела: она тускленькая была, может, двадцать свечей, может, и того меньше. Залез в буфет — там маманя всякие бумажки хранила; достал свою карточку детскую. Мне на ней три годика, с оборота подписано. Подошел к дивану и сличаю. Похож! Вот как если бы не меня, а Славку сфотографировали! И нос похож, и подбородок, и бровки так же растут: сперва кустик, а потом пореже. Только уши маруськины.

Вышел я на крылечко перекурить это дело. Долго курил, всё думал, как дальше быть. Ну не получалось у меня от родного сына отказаться. Да и маму мою знать надо.

В общем, с утра надел я всё свеженькое и пошел в ментуру отметиться: так мол и так, бывший зе-ка такой-то срок свой полностью отбыл и по месту прописки прибыл. А навстречу мне — Михан, мы с ним вместе служили. Остановились, разговорились, то-сё. Ну я честно сказал: сидел, теперь вот освободился, а что делать — не знаю. И Михан мне предложил:

- А ты иди к нам в бригаду, мне как раз человека не хватает на подхвате. Я же помню, как ты на генеральской даче кирпичи кидал!

Ты не смейся, ну и служил я в стройбате! Не всем же в десантуру идти. В общем, довольно быстро попал я к Михану в подмастерья, так сказать. А была у него бригада крепкая. С весны до осени шабашили: кому колодец выкопать, кому венцы поднять, баньку срубить, а кому и целый дом поставить из кирпича или бруса. Хорошо заколачивали! А зимой нанимались на оклад в какое-нибудь СМУ: хоть деньги и не такие большие, но всё при деле, а если есть желание — можно и квартиру выработать.

Маруся вернулась с заработков под осень, и мы пошли с ней Славку оформлять: не дело это, когда при живом отце пацан под мамкиной фамилией числится. Стал я к ним захаживать: то гостинца Славке принесу, то просто — посидеть. Компания моя, с которой я до отсидки дошел, к тому времени развалилась: кто на юга подался, а кто и на севера, да не по своей воле. Получалось, что время провести мне не с кем. Ну стали мы с Марусей посиживать. А к весне — смотрю, она округлилась.

Мама моя, как увидела — снова за веник взялась. Приступает ко мне: «Твоя работа?» А я что? Отпираться буду? И расписались мы. К осени дочка родилась — Лиза. А еще через три года — принесла мне Маруся двойню, Женю и Аню, парня и девочку.

Вот как раз она с ними лежала — меня мать в область отправила. Приданого мелким закупить, то-сё. Наказала посмотреть двойные коляски — в нашем-то захолустье их днем с огнем... Ну мы со Славиком сели с утра на рейсовый — и айда! Посмотрели, что требуется, и решил я своего сынка в парке на каруселях покатать. А то шутка ли — парень в первый класс скоро пойдет, а на аттракционах ни разу не был!

Пришли мы в парк, гуляем, наслаждаемся. Вещи я заблаговременно в камеру хранения сдал. И тут подходит ко мне... А та игра с Барканом у меня давно уже из головы вылетела. В общем, подходит ко мне какой-то шестерка и говорит:

- Слыш, мужик, тебе Баркан передает, чтобы подходил к бывшей бильярдной!

Тут я, конечно, игру нашу сразу вспомнил. И сердце у меня в пятки ушло — понял я всё!

- Пойдем, - говорю, - сынок, меня тут один дядя хочет увидеть, поговорить.

Бормочу ему таким манером, зубы заговариваю, а у самого сердце сжимается! И не в том дело, как я на глаза матери да жене покажусь, а люблю я Славку! Кровинка он мне родная!

Но дошел. Бильярдную я эту еще помнил, а теперь — окна покоцаны, дверь сорвана. Заходим. Славик мой за мной шкерится, боится. А у окна стоит Баркан, фиксами блестит.

- Пришел, - говорит. - Трусишь, но пришел. Да ты не теряйся — я же тебя насквозь вижу, все твои мыслишки, все страхи. Не хотел ты идти.

Я — молчу. А он продолжает.

- Ну что, договорился я с твоей судьбой? Или не веришь?

Тут уже не отмолчишься.

- Верю, - отвечаю. А у самого зубы стучат.

- Правильно делаешь, что веришь! - а сам подходит и всё на моего мальца косится. Я бы и рад убечь, подхватил бы Славика подмышку — фиг бы он нас догнал. Но я ж воровские законы помню: карточный долг свят. Если я сейчас Баркана кину — всю мою семью на ножи поставят. Губы кусаю, креплюсь. А Баркан всё ближе.

- Да ты не бойся! - скалится. Присел на корточки, тянет руку к моему сыну, по голове норовит погладить. Всё.

Вдруг — вижу! - словно бы отшатнулся. Выпрямился, а лицо такое стало — синее и злое. Но ухмылку еще держит. А Славик смотрит из-под руки. Отошел Баркан обратно, в глубину. И хрипло так произносит:

- Не трусь. Не заберу его. С тобой уйдет.

А я только слышу — зубы у него лязгают. А почему — понять не могу. И какое-то вдруг облегчение накатило — чуть не уписался. Начали мы потихоньку на свет выбираться. Даже оглядываться не хотелось. Я только шептал всё:

- Спасибо! Спасибо, Баркан! Спасибо! Спасибо!

Вернулись. А через какое-то время я стал замечать, что мой Славик вроде бы меняется. По чуть-чуть, по чуть-чуть... Год прошел, другой, третий — не узнать пацана. Вроде бы мой, а вроде и нет. Посуровел, замкнулся. Волос потемнел. И взгляд такой... словно издалека смотрит. На рыбалку позовешь — идет, но улову не радуется, бесед о снастях не заводит. Поговоришь — отвечает, не увиливает, но интереса не показывает. Книжки, правда, много читал. Я многое на них списывал. Но не всё — засела у меня та встреча в бильярдной — занозой засела.

Я как-то не выдержал, спрашиваю как дурак:

- Славик, ты мой или не мой?

А он поднял на меня свои глаза и спокойно так отвечает:

- Какой же я твой, папа? Ты же меня дяде Баркану в карты проиграл!

Так спокойно, по-взрослому рассуждает, словно знает. А я ему про ту игру ни словечка не говорил. Испугался я тогда малость. А Слава продолжает.

- Он смухлевал тогда. Очень хотел меня заполучить — ему надо было силу свою передать. Но это не считается, поэтому я теперь не его. И не твой. Сам по себе.

И улыбнулся мне. Вот той улыбкой, как раньше. А я прямо не знаю, что делать. Пробовал к одной бабке съездить. Так она меня еще на пороге встретила и развернула: «Не помогу тебе. Нельзя в такие дела встревать, да и поздно». Так и живем. Неплохо, но что-то меня с тех пор точит.

После двойни Маруся долго не тяжелела. Те уже в школу пошли, как родилась Люда. Слабенькая была, много сил на нее ушло. Потом уже думали, что всё, но под самую пенсию Маруся мне еще сынка подарила. Стасика. Я его, последнего, очень люблю. Но всё-таки не так, как Славу..."

Наутро мы прибыли в Мичуринск. Ночные собеседники сошли. На платформе их встречали. Стоянка была долгой, и я вышла из вагона. Так получилась, что мне удалось хорошо рассмотреть встречающего: молодой мужчина с темными кудрявыми волосами и темными глазами. Он принял у старшего сумку и приобнял его за плечи.