Дом моего детства почти не изменился. Немного поблёк кирпич, пообсыпался кафель с пандуса, но в остальном — ровно такой же, как и раньше. Только вместо бабушки-вахтёрши в будке консьержа сидит молодой ЧОПовец и режется в телефон. Тогда, пятнадцать лет назад, чтобы провести Вику мимо бдительной старушки в очках с толстыми линзами, мне пришлось загородить ей обзор, пока девушка прошмыгнула за моей спиной к лифтам.

Полагаю, мимо сегодняшнего ЧОПовца можно было бы просто пройти, не сказав ни слова. Я вот уже пятый раз за день иду через подъезд с огромной сумкой на колёсиках, а он лишь лениво кивает. Форма сотрудника коммунальных служб странным образом внушает доверие и безразличие окружающим. Лифт оставался всё таким же бесшумным, никакие царапины и граффити не покрыли его стены. В пассажирский с сумкой я не влезаю, пришлось дождаться грузового.

Дверная пружина скрипнула до боли знакомо, пропуская меня на лестничную клетку, откуда я направляюсь к техническому этажу. Замок, конечно, с тех пор успели сменить, но, как у сотрудника коммунальной службы, у меня есть ключи. Пришлось поставить не одну бутылку местным царькам, чтобы получить должность в управляющей компании, обслуживающей именно этот дом. Я тащу вверх по лестнице вот уже пятую сумку. Пальцы почти одеревенели, пот стекает по спине под курткой. Через наше прошлое жилище пройти было нельзя — там давно уже поселились другие люди. Поднимаясь на последний, двенадцатый этаж к зловещим Дежурным, я невольно вспоминаю, с чего всё начиналось.

Когда мне исполнилось тринадцать, отец купил новую квартиру в кирпичной новостройке, расположенной в новом микрорайоне на окраине Мытищ. Он чем-то серьёзно помог застройщику, поэтому жильё досталось нам «по знакомству» за полцены. До этого мы жили на первом этаже хрущёвки, и из вентиляции в дом постоянно заползали тараканы и блохи, а у двери мусоропровода всегда можно было встретить пару откормленных лоснящихся крыс. Теперь же мы переехали на последний — одиннадцатый — этаж, в подъезде сидела пожилая консьержка, а само здание было свежим и чистым, как с иголочки.

Жили мы с отцом вдвоём. Мама пропала, когда мне было десять лет. Я вернулся из летнего лагеря и просто не обнаружил дома никаких следов её присутствия. Отец нехотя сообщил, что мать собрала вещи и сбежала, не сказав ни слова. Папа ужасно злился каждый раз, когда кто-то случайно упоминал его жену в беседе. А злить его было опасно.

Куплена была обычная «двушка», но отец, понимая, что двум мужчинам будет тесновато на столь небольшой территории, ещё на стадии строительства нашёл решение. Технический этаж находился прямо над нами и являлся, по сути, просто пустыми помещениям с полыми колоннами и пилонами на месте несущих стен. Переговорив с застройщиком, отец занёс кому надо в БТИ и в управляющей компании, после чего прорубил люк прямо посреди гостиной, построив новые стены прямо над нашей квартирой. Совершая такие сделки, он любил приговаривать: «Всё покупается и продаётся, сынок. У всего есть цена, кому хватит коробки конфет, кому — пухлого конверта, кому-то — ответной услуги. Купить можно всё — вопрос в цене!»

К моменту переезда на второй этаж уже вела лестница, а наверху находилась пара комнат и отдельный санузел.

— Теперь, сын, можешь занимать «зал заседаний» сколько влезет! — пошутил отец на новоселье.

Также между туалетом и импровизированной библиотекой находилось небольшое помещение, куда умещалась только стиральная машинка и стеллажи со старыми вещами. В этом закутке в стену была врезана большая металлическая дверь с глазком. Пожарная инспекция закрыла глаза на явные нарушения норм безопасности в обмен на некие лекарства из-за рубежа для одного из начальников, но на установке двери настояла. Отец видел в этом исключительно необходимое неудобство. Я же разглядел возможность.

Курить на балконе было опасно и глупо — пепел оседал на карнизе ниже, помню, как я по утрам панически стряхивал его на улицу, пока отец не увидел. Узнай он, что я курильщик — оторвал бы голову. Так что теперь у меня появилось собственное убежище для моей маленькой греховной привычки. Разумеется, сначала нужно было дождаться, пока папа уляжется спать — иначе он мог бы услышать, как открывается дверь наверху. После приходилось осторожно, по сантиметру, поворачивать дверную ручку до лёгкого щелчка, и, положив тапок на порог, чтобы дверь не захлопнулась, красться в самый дальний угол. Мне — с моим-то ростом — всегда надо было пригибаться, чтобы не стукнуться головой о слишком низкую для меня притолоку. На техническом этаже по ночам было темно, так что я брал с собой мобильник — у меня тогда была старая Нокия с фонариком. Меня всегда пугала мысль о том, что дверь в квартиру закроется, и я окажусь замурован на чердаке — ключей от двери ни на крышу, ни на лестницу у меня не было, поэтому я всегда по несколько раз проверял, крепко ли в проёме сидит тапок. Мысль о том, чтобы попросить отца меня высвободить, казалась мне ещё более абсурдной и пугающей.

Стоя между серых бетонных пилонов, слушая, как щёлкает электропривод лифта и жужжит лебёдка, я наслаждался своей крошечной вольностью. В мозгу тоже щёлкало метафорическое реле, переключаясь между мыслями о тирании дома на фантазии о свободе за его пределами.

Происшествие, которое спустя добрые пятнадцать лет вновь привело меня сюда, в отчий дом, случилось через полтора года после нашего переезда. Я был влюблён в одну девочку. Высокая, стройная, с длинными, крашеными в блонд волосами. Вика училась на два класса старше меня и тем летом как раз покинула школу после девятого. Сейчас я уже не вспомню, где я добыл её телефон, и уж тем более — как набрался смелости позвать на свидание.

Дотащив тяжёлую сумку до той самой злополучной ниши, я прислоняю её к четырём таким же. Подхожу к подоконнику заложенного кирпичом окна и извлекаю из тёмной щели полупустую пачку «Вест Лайт». За годы сигареты высохли и были отвратительны на вкус, но мне было всё равно. Это — вкус моей юности. Вкус тех дней, когда Вика всё ещё была среди нас.

Помню, мы сидели в кино, и я обливался пóтом — от смущения, а вовсе не от жары. Райан Рейнолдс в «Ужасе Амитивилля» как раз волочил топор по доскам сарая, направляясь в дом, чтобы расправиться со своей семьёй, когда Вика сама взяла мою руку и положила себе на плечо. Как же тогда колотилось сердце и потели ладони от осознания того, что девушка, которая мне так нравится, сейчас сидит рядом со мной и позволяет себя обнимать! По Мытищам ходили разные слухи, исходя из которых можно было предположить, что Вика куда более опытна в отношениях, нежели я, но на тот момент всё это казалось мне неважным. Когда мы вышли из кино, на улице накрапывал противный мелкий дождь, погода испортилась, и холод заставлял кожу покрываться мурашками. Я благородно отдал Вике свою ветровку, сам дрожа от промозглого ветра, но я ни за что не хотел, чтобы это свидание заканчивалось. Она предложила посидеть где-нибудь в подъезде, но мне в голову пришла мысль, что можно пойти ко мне. Тогда это казалось удачной идеей.

Мы направились из Перловки в Новые Мытищи и, несмотря на холод, я шёл гоголем, представляя, как её, девочку из обычной девятиэтажки, должно быть, впечатлит двухъярусная квартира с огромной террасой, плазменным телевизором, кондиционерами и кожаными диванами. Умом я, конечно, понимал, что гордиться здесь откровенно нечем — всё это было куплено на деньги отца, моих достижений здесь не было. Но всё же, сам тем временем фантазировал, как Вика будет с восхищением осматривать наши хоромы. Антикварный немецкий мотоцикл тридцать седьмого года под лестницей, гигантские напольные часы, дизайнерский кухонный гарнитур и резные деревянные картины ручной работы. Я заблаговременно позвонил отцу и по шуму на заднем плане определил, что он ещё где-то в Москве и, похоже, домой не торопится. Спроси я его напрямую — тут же навлёк бы на себя подозрения.

Если Вика и была восхищена внутренним убранством, то виду не подала. Вела себя так, словно посещала квартиры миллионеров по десять раз на дню. Это меня слегка разозлило и раззадорило, и я, чтобы показать ей, кто здесь полноправный хозяин, словно в американских фильмах шаблонно спросил: «Не желаешь чего-нибудь выпить?»

Вика попросила мартини, но в отцовском шкафу из початых бутылок были только разномастные коньяки и восемнадцатилетний — единственный совершеннолетний в квартире — «Чивас Ригал». Недолго думая, я набрал льда из морозилки в два стакана, взял бутылку, и мы отправились на второй этаж, в мою комнату. Если бы я тогда знал, чем всё кончится, я бы ни за что не брал с собой алкоголь.

Мы сидели на полу по-турецки друг напротив друга. Вика пила, словно заправский ханыга, занюхивая виски собственными волосами. Я даже слегка опешил, глядя, как она опустошает стакан за стаканом, в то время как мои «на два пальца» продолжали плескаться в стекле вместе с тающим льдом. В какой-то момент в голове даже промелькнула мысль: «Она не для тебя. Вы живёте слишком разными жизнями».

Но все мои сомнения рассеивались в секунду, когда девушка заливалась смехом в ответ на мои неуклюжие шутки, выставляя на обозрение чуть более длинные, чем нужно, клычки, которые я находил ужасно милыми. Опрокинув очередные грамм тридцать виски, Вика вдруг потянулась руками к моей голове, вцепилась острыми ноготками мне в волосы и прижалась к ним носом, шумно вдыхая. Помню, она тихонько застонала, пробормотав что-то про то, как я вкусно пахну. В ушах зашумело, я чувствовал, как горят мои щёки, как набатом бухает сердце, как мозг лихорадочно перебирает варианты дальнейшего развития событий. «Сейчас она меня поцелует» — подумал я тогда и вскочил на ноги, чуть не разбив ей нос.

— Слушай, а пойдём покурим? — предложил я, с трудом вспоминая слова. Больше всего на свете я тогда жаждал её поцелуя, но когда вожделенное было так близко, я почему-то спасовал. Вика недоумённо согласилась и проследовала за мной, пока я шёл к двери на техэтаж и проклинал себя за трусость. Осторожно, чтобы не порвать, я отклеил бумажку, опечатывавшую дверь. На стене, где она цеплялась, накопилась уже хорошая такая блямба от клеящего карандаша — так я уничтожал улики. Что-то звякнуло об дверь — обернувшись, я увидел, что бутылку Вика взяла с собой.

Мы отошли подальше от входа в квартиру, вглубь тёмного лабиринта колонн. Я достал из-под замурованного окна пачку «Вест Лайт». Мы закурили. Я по привычке держал сигарету заблаговременно спрятанными там же карандашами — на манер китайских палочек, — чтобы отец не унюхал запах курева от рукавов и пальцев. Вика же наслаждалась табаком в полной мере, пуская то колечки, то дымный водопад из носа в рот. Невольно залюбовавшись необычным зрелищем, я отвлёкся лишь, когда из-за двери, ведущей обратно в квартиру раздалось яростное:

— Валера!

Появление отца застало меня врасплох. Я ведь всё точно рассчитал — я должен был услышать, как хлопнет входная дверь в предбанник. Видимо, виски ударило мне в голову, или меня отвлекла Вика, но появление отца я проворонил, и теперь он был где-то здесь, на техническом этаже. Сигарету я тут же бросил под ноги и затушил краем тапка, девушка же пьяно захихикала, вновь продемонстрировав свои великолепные клычки.

— Тихо! — шепнул тогда я, уводя её в нишу за машинным отделением лифта. Это было странное, непонятно для чего предназначенное углубление с невероятно узким проходом, расширяющееся внутри, словно какая-то архитектурная верша. Мы оказались в полной темноте, прижатые друг к другу, будто шпроты, и я болезненно прислушивался к эху тяжёлых шагов, разносившемуся по тёмным лабиринтам чердака. На столь близкое присутствие девушки, которая мне нравилась, организм отреагировал вполне определённым образом, и я со смущением заметил, что упираюсь своим причинным местом Вике туда, где у её джинсов была ширинка. Но девушку это, кажется, не смущало. Если бы я мог видеть в темноте, перед глазами наверняка бы предстали чертенята, пляшущие у неё в глазах, и клыкастая озорная улыбка.

— Валера, выходи, мать твою! — орал отец, но я ничего не слышал, потому что сначала на меня пахнуло запахом алкоголя и блеска для губ, а потом мы поцеловались. Её влажный язык метался по моему рту, горячее дыхание обдавало мне лицо, а руки расстёгивали ремень на джинсах.

— Так даже прикольней! — шепнула она мне в тот вечер.

Вика пыталась залезть мне в ширинку, пьяно подхихикивая, и мне пришлось зажать ей рот — громадная ладонь накрыла прелестное личико почти полностью. Она силилась сбросить руку и что-то мычала, даже царапалась, но потом угомонилась.

В кармане завибрировало. По техэтажу омерзительной трелью разнёсся надоевший до зубовного скрежета рингтон Нокии.

— Можешь не прятаться, я тебя слышу, — голос отца раздался где-то за углом, совсем рядом.

— Подожди здесь, я потом тебя выведу, — еле слышно шепнул я Вике на ухо. Длинные благоухающие шампунем волосы мотнулись где-то рядом с моим лицом. Кажется, она кивнула.

Когда я вышел из ниши, моим глазам предстал разъярённый отец. Наклонив голову и раздувая ноздри, похожий на бешеного быка, он светил на меня светодиодным фонариком и с презрением рассматривал. Будучи выше него на полторы головы, я всё же чувствовал себя в тот момент лилипутом под пятой Гулливера.

— Ну что, фуфел, попался?! И хули ты тут делал?

Не помню, что я ответил. Впрочем, мои слова для отца никогда не имели значения. Что бы я тогда ни сказал, удар последовал бы в любом случае. Первый пришёлся в живот и выбил из меня весь воздух. Второй был тыльной стороной ладони по лицу и разбил мне в кровь нос. Крепкой, мощной как клешня рукой он схватил меня сзади за шею и сдавил пальцами, причиняя почти невыносимую боль. В таком виде он затащил меня обратно в квартиру — согнувшегося пополам и униженного. Папа разжал пальцы, и я рухнул на пол, хватая ртом воздух, а он стоял надо мной, огромный и беспощадный.

— Никогда! Больше! Не! Смей! Туда! Ходить! — каждое своё слово отец сопровождал взвешенным ударом ноги по моим рёбрам. — Если тебя засекут коммунальщики… Ты вылетишь из этого дома! Занесу, кому надо, и тебя выпишут сразу на улицу. Сможешь ночевать хоть на чердаках, хоть на теплотрассах! Ты меня услышал? — я кивнул, не в силах издать ни звука. — И пока ты живёшь в моём доме — никаких! Ебанных! Сигарет!

Последние три удара оказались сильнее предыдущих и, похоже, пришлись куда-то в почку, потому что от боли я почти ничего не соображал. Заперев дверь на техэтаж на ключ, отец спустился к себе и отправился на кухню. Я попытался дозвониться до Вики, чтобы объяснить, что выкраду ключи, как только папа уснёт, но услышал лишь, что «абонент вне зоны действия сети» — наверное, стены в новостройке оказались весьма толстыми, или у неё сел мобильник. Отец ещё долго ворочался внизу, представляясь мне яростным медведем-шатуном в буреломе. Сложно сказать, сколько прошло времени — от боли в рёбрах мне казалось, что секунды растягиваются на часы, а минуты — на сутки. Я лежал, свернувшись калачиком, утопая в боли и жалости к себе, не замечая, как проваливаюсь в объятия сна. Не знаю, через сколько я очнулся тогда, но за окном была уже глубокая ночь.

Знал ли он то, что теперь знаю я? Без понятия. Была ли эта ярость следствием его страха перед работниками коммунальных служб, или это была забота обо мне? Может, ещё когда он строил эти помещения, его предупредили, что обитателей чердака лучше не беспокоить?

Я весь обратился в слух, пытаясь уловить хоть какие-то признаки активности, но, похоже, отец и правда лёг спать. Я совершил несколько глубоких вдохов, набираясь решимости, и принялся осторожно спускаться. Раскрыв рот — чёрт знает, почему я тогда думал, что так произвожу меньше шума, — я на цыпочках подбирался к отцовскому портфелю на банкетке. Если бы он застал меня за этим занятием — в ту ночь я бы, наверное, уехал на скорой. Осторожно, стараясь не звякнуть предательским замочком, я медленно, по миллиметру вытягивал связку, прижимая ключи друг к другу, чтобы те не издали шума. В какую-то секунду я услышал шлепок босых ног об пол спальни — отец встал с кровати. Замерев у портфеля, я молился, чтобы тот не вышел в коридор, не включил свет и не увидел меня, ворующего у него из сумки. Но отец, похоже, просто забыл поставить будильник — я чётко слышал, как попискивает в его руке телефон, как он шлёпает по ламинату обратно в кровать, и как проседает под ним матрас. Позволив себе дышать, я наконец-то вытянул ключи из отделения и, зажав их в кулаке, бесшумной молнией ринулся наверх. Странным образом ключи как раз и не потребовались — дверь не была заперта. Тогда я предположил, что отец не справился с замком или сделал лишний поворот не в ту сторону. Сейчас я, конечно, знал истинную причину того, почему дверь, ведущая на техэтаж, должна всегда оставаться незапертой. Требование пожарной комиссии. И не только их.

Темнота, теперь уже настоящая, ночная, окончательно заволокла технические помещения — хоть глаз выколи. К счастью, фонарик Нокии был достаточно ярким. Дойдя до ниши, я посветил внутрь, но девушки не увидел.

— Вика! Вика! — шипел я, словно ёж, пытаясь одновременно и позвать свою гостью, и не разбудить отца. Никто не отвечал. Методично я обошёл все помещения техэтажа, но девушки нигде не было. Подёргав дверь, ведущую на лестницу, я убедился, что та заперта снаружи. То же самое было и с люком на крышу. Я, недоумевая, куда могла запропаститься Вика, обошёл территорию повторно, вздрагивая от щелчков лифтового реле, но безрезультатно. Заглянув по второму разу в нишу, я увидел лишь разбитую бутылку Чиваса и тёмное пятно от виски на полу.

Вика пропала. Моя девушка исчезла с запертого и замурованного со всех сторон технического этажа. На тот момент я ещё не понимал ужаса ситуации. Помню, мне даже пришла в голову мысль: «Вот отец мне задаст за Чивас!»

Разумеется, опрашивали всех. Милиция ходила по району и заглядывала во все трубы и коллекторы, приходила к нам в школу, заказывала детализацию всех её вызовов. Телефон при помощи триангуляции обнаружить не удалось. Я тогда никому не сказал, что свой последний день Вика провела со мной. В списке звонков мой номер затерялся среди других, так что меня вызвали по повестке, но опрашивали исключительно «для галочки». Отец, который должен был присутствовать при допросе несовершеннолетнего, был ужасно зол. Он орал на меня и на следаков, грозил всем «легавым» сорванными погонами и увольнениями, обещал всех «купить и продать». Никаких следов Вики, конечно же, так и не нашли.

Учиться к одиннадцатому классу я стал гораздо хуже, и отцу пришлось занести конверт, кому нужно, чтобы меня приняли в институт. Происшествие с Викой к тому моменту немного поблёкло, забылось. Лишь иногда сердце предательски вздрагивало, когда я видел на улице девушек с крашенными под блондинку волосами. Тогда я бросался за ними следом — многие пугались и даже начинали убегать, но когда я догонял и вглядывался в их лица, то с горечью осознавал, что передо мной не Вика.

На техэтаж я с тех пор больше не ходил, да и папа стал меньше за мной следить, так что мне удавалось покурить на улице. На втором курсе института я завалил сессию и с треском вылетел с коммерческого отделения. Отец рвал и метал: шрам на затылке до сих пор временами ноет на непогоду. В течение нескольких следующих дней он не разговаривал со мной, а потом, вопреки обыкновению, заявился домой нетрезвым, позвал меня вниз, на кухню и швырнул на стол незнакомые мне ключи и бумажку.

— Если ты слишком туп, чтобы учиться, то начинай работать. Обеспечивать тебя я больше не буду. Вот ключи, вот адрес — я договорился, комната в общежитии оплачена на три месяца вперёд, потом сам. Вопрос с армией я тоже решил — считай это моим последним жестом доброй воли. Видеть тебя в своём доме я больше не хочу.

Пожалуй, в тот момент и была поставлена точка в наших отношениях. Отца я с тех пор не видел до самых похорон. В гробу он лежал маленький, непривычно спокойный и умиротворённый. Родни на кладбище явилось немного — какая-то чудаковатая бабушка с вороньим чучелом на шляпе, которую я видел раза два от силы, дебильного вида двоюродный брат отца в сопровождении сиделки, странные бритоголовые люди в кожаных куртках с крупными перстнями на пальцах. Они же и оплатили похороны, приговаривая, что «такого решалу в последний раз грех не уважить».

Словно в некой прострации я стоял вместе со всеми и никак не мог взять в толк, что я здесь делаю, пока поп монотонно бубнил заупокойную молитву. Оторвав взгляд от тела чужого мне человека в гробу, я понял, что вижу Вику. Она стояла где-то за широкими спинами «братков» и нервно курила тонкую длинную сигарету. Не помня себя, прорвав ряд бритоголовых мужиков и незнакомых мне престарелых родственников, я дёрнулся к ней и рухнул на колени прямо в жидкую грязь, цепляясь пальцами за край её красного пальто.

— Чего тебе надо, мудак? — брезгливо отшатнулась от меня совершенно незнакомая мне девушка. Кажется, она пришла с одним из «авторитетов».

— Эээ, уважаемый, у тебя какие-то проблемы? — раздался развязный окрик со спины, а за ним последовало полное укора замечание:

— Ты чего, Колыма, быкуешь? У парня горе, у него батя хвостом шаркнул, ничего он твоей аллюре не сделает…

Если бы кто-то видел моё лицо в тот момент, он бы сильно удивился. Упираясь руками в осеннюю кашу из опавших листьев и грязи, я беззвучно смеялся — тот факт, что я теперь сирота, дошёл до меня только что.

Наследства, конечно, никакого не было. После похорон выяснилось, что отец сам ничем не владел, все его квартиры, машины и гаражи по бумагам принадлежали тем самым «скорбящим» с татуировками «Север» на костяшках. О матери никто из родственников, конечно, ничего не знал.

Сигареты из-под замурованного окна нестерпимо горчили, но я твёрдо намереваюсь докурить эту пачку сегодня. Сунув руку в карман спецовки, я выуживаю оттуда потёртый кожаный кошелёк и раскрываю его тайное отделение. Осторожно, чтобы не порвать, я неуклюжими пальцами извлекаю маленький квадратик фотографии на паспорт, с которой на меня смотрит озорными глазами четырнадцатилетняя девчонка, крашенная под блондинку. Всё, что мне осталось от Вики после того, как они забрали её. Скоро стемнеет, и нужно будет приступать к делу. Темнота не является обязательным условием, но мне так было легче.

Жениться я успел дважды и оба раза не по любви, а просто потому что панически боялся одиночества. Обе жены сбежали от меня, одна через полтора года, вторая выдержала три. Бедные женщины, похоже, понимали, что мне неинтересны ни их ничтожные мыслишки, ни бледные, синюшные тела, ни обесцвеченные волосы, что они являются лишь топорными копиями потерянного мной идеала. Почти всё время дома я проводил за книгами или в интернете, иногда удостаивая их кивком или взглядом. Разумеется, они никак не заслуживали такого к себе отношения, но я ничего не мог с собой поделать. Все мои мысли занимала Вика и те, кто забрал её. Впрочем, обручальное кольцо на пальце я продолжаю носить — так люди охотнее тебе доверяют.

Не знаю, стало ли это осознанным выбором или провидением, но когда я пришёл на биржу труда, чтобы впервые в жизни устроиться на работу, мне сразу же предложили должность разнорабочего в ЖКХ. Комната на тот момент была оплачена всего на месяц — долго думать не приходилось. Когда начальник ТСЖ увидел меня в первый раз, он аж подскочил на стуле:

— Ну вы, Валерий, и громадень! Вам бы в спорт или в ОМОН с такими габаритами!

В свой первый же рабочий день я всё осознал. Понимание пронзило мой мозг, как остро заточенный штырь, как арбалетный болт, как молния. Меня отправили в старую котельную. Там, вокруг давно остывших котлов и печей, стояли громадные катушки с проводами. Их мне надо было выкатить и сложить в кузов стоящей у входа Газели. Штуковины были невероятно тяжёлыми даже для меня. Электричества в этой дыре, как назло, не было — единственным источником света был дверной проём, я несколько раз спотыкался о толстые змеи кабеля, разбросанные по полу.

Медленно, бобина за бобиной, я добирался до задней стенки котельной. Почти не чувствуя пальцев, я уже брал примыкающую к стене катушку, когда краем глаза заметил за ней какое-то быстрое шевеление. Разумеется, сначала я подумал на крысу или кошку, но отойдя на шаг назад, я чуть было не уронил чёртову штуку себе на ноги — благо, руки задубели настолько, что уже почти не разгибались. Прямо передо мной, всего-то в полуметре из стены прорастало гадкое нечто, что тянулось ко мне склизкими серыми пальцами. Покрытая ошмётками, будто обваренная кипятком, голова болталась на тонкой шее. Тварь гадко шипела, как батарея, когда из неё спускаешь воздух. Приблизившись к моему лицу, создание словно бы обнюхало меня и отступило в темноту. Призрак растаял на той же стене, из которой появился. На грязных кирпичах остался лишь бледный силуэт, будто сотканный из паутин, в моём же сердце осталось откровение.

Подобной информацией делятся неохотно. Чтобы Савелий — пожилой дворник, повидавший всякого — разговорился, мне пришлось поставить ему две бутылки «Журавлей». «Вопрос лишь в цене, сын!» — вспоминались мне слова отца, когда в обмен на дешёвый алкоголь старик поведал мне то, что отказывались обсуждать остальные. В тесной каптёрке за грязным, накрытым газетой столом Савелий объяснил мне, кто такие Дежурные. Все их называли по-разному — «Управдомы», «Коммунальщики», «Технические Жильцы». Называть их домовыми язык не поворачивался. Домовой — это что-то тёплое, сказочное, «Кузя», «Нафаня».

Дежурные же были тварями совершенно иного рода. Многого Савелий, конечно, не знал, но то, что он мне сообщил, стало фундаментом для того, что заняло все мои мысли и стало жизненной целью. Эти создания всегда селятся рядом с людьми. В лифтовых и вентиляционных шахтах, на чердаках и в подвалах, в трубах и мусоропроводах. Назвать их вредителями или паразитами было сложно — вредить они никому не собирались, как раз наоборот — в домах, где появлялись эти твари, переставали течь краны, пропадали тараканы и крысы, лифты ломались реже, а в подъездах меньше бушевала молодёжь. Каждый из сотрудников коммунальных служб встречал их хотя бы раз.

— «Сотрудники коммунальных служб!» — важно выделял Савелий, потрясая полной рюмкой в воздухе и расплёскивая водку на комбинезон. — Только так, понял? А Коммунальщики — это они, не путай!

Как выяснилось позже, о самих Технических Жильцах дворник знал самую малость. Смутно как-то упомянул, что лучше не злить их, и вообще, кому попало по их территории не шляться. Моя бедная Вика, если бы я знал…

Вся моя дальнейшая жизнь превратилась в охоту за информацией об этих странных существах. Благодаря моей настойчивости я находил всё больше и больше данных по Техническим Жильцам, выдёргивая из моря фейков и выдуманных историй доказательства своей правоты. С исступлённым вниманием я пялился в экран на зернистые видео с паукообразной тварью, ползущей по внешней стене девятиэтажки, и на фотографии розового эмбриона, застрявшего в водосточной трубе, силясь отличить ложное от истинного. Я перелопачивал тонны книг, архивов, газет и форумов, но вылавливать мне удавалось лишь крохи, а по бокам страниц с рекламных баннеров на меня укоризненно смотрела Вика.

Временами, конечно, эта одержимость отпускала меня, и я снова возвращался в реальный мир нормальных, объяснимых вещей. Но каждый раз что-то происходило, что-то напоминало мне о моей миссии вновь. Когда я освобождал одного парня из застрявшего лифта, он испуганно поведал мне, что с внешней стороны кто-то стучал. Принюхавшись, я тогда заметил, что молодой человек был нетрезв, и мгновенно увидел параллель. Придя в тот день домой, я тут же бросился к компьютеру, даже не разувшись и не сняв грязный комбинезон. Тогда для меня имела значение лишь простая связь, которая раньше ускользала от меня. Действительно, подавляющее большинство пропаж и происшествий в технических помещениях происходило с людьми так или иначе нетрезвыми. Скролля и кликая по страницам, я ужасался тому, какое количество бездомных, беспризорников и просто неблагополучных подростков пропадало в таких местах, выпивая, принимая наркотики или нюхая клей. Дежурные не любят, когда непрошеные гости ведут себя неподобающе.

Ещё одна ситуация оказалась удивительной даже для меня. Чтобы опросить свидетеля — Романа Сажина — мне пришлось прикинуться участковым психиатром — благо, мой детский психиатр Фира Григорьевна поддержала мою аферу и отрекомендовала меня по телефону. Разумеется, для этого мне сначала пришлось помочь её сыну перевезти старую мебель на свалку.

В квартире, в которую я пришёл якобы «проведать» пациента, было темно и тихо. Когда я попытался включить свет, из комнаты ко мне ринулся заросший полураздетый мужчина с лихорадочно горящими глазами и, поймав меня за руку, горячо зашептал:

— Не надо. Она не любит, когда светло.

— Кто — «она»? — недоумённо спросил тогда я. Роман не только рассказал, но ещё и показал. Открыв тёмный облупившийся лючок над унитазом, он прислонился ухом к трубам и предложил мне последовать его примеру. После чего нажал на кнопку слива.

— Слышите? Слышите, как она поёт?

Поначалу в трубах шумела лишь вода, но когда основной поток затих, я и вправду расслышал пение. Это было похоже одновременно и на рёв кита, и на печальную скрипку. Песня была без слов, но душила сердце тоской и грустью. По моим щекам тогда сами собой покатились слёзы, перед глазами стояла семнадцатилетняя, вечно прекрасная, вечно смеющаяся, обнажив свои клычки, Вика.

— Вы тоже слышите её. Правда, она прекрасна?

— Кто это?

— Моя любовь, что заперта в трубах. Она следит за тем, чтобы текла вода.

Роман Сажин раньше работал сантехником в управляющей компании соседнего района, но по словам коллег в определённый момент слетел с катушек — его выловили, когда тот пытался утопиться в давно заброшенном коллекторе. Говорят, когда его вытаскивали, он сопротивлялся, выл и просил «отпустить его к его возлюбленной». Но как можно было считать сумасшедшим человека, который здесь и сейчас доказывал мне существование тех самых сущностей, что обитали с людьми бок о бок?

— Она не похожа на человека. У неё длинные руки, костистые плавники и распухшее грустное лицо… Мы любим друг друга. Жаль только, я не могу жить в трубах с ней, — говорил бывший сантехник, поглаживая ржавый металл канализации.

Мы провели с Романом немало вечеров, проводя параллели, выясняя и сравнивая. Сейчас я вспоминаю несчастного безумца с досадой и нежностью — он был единственным, кому я рассказал свою историю. Сажин понял меня, как никто иной — только один влюблённый может понять безумие другого. А его любовь была по-настоящему безумной. В глубине души я даже по-доброму посмеивался над ним — это же надо, влюбиться в Коммунальщицу, живущую в трубах! Поди додумайся до такого!

Работая сантехником, Роман повидал немало странных вещей. Например, представителей бледнокожего народа, живущего под канализационными люками. Омерзительного упыря, что питался отходами, сидя с открытой пастью под трубой мусоропровода. Кто-то из промышленных альпинистов однажды по пьянке поделился с ним, что видел на крыше гигантского чёрного скелета с острым спинным гребнем.

— Ты пойми, дружище, их ведь не просто так никто, кроме нас, не видит. Нам положено — чтобы знали, опасались и других по возможности предупредили, — Роман разговаривал всегда слегка на взводе, активно жестикулируя. — Чтобы двери за собой закрывали на замки всегда, где положено, чтобы дыры заваривали, если детишки где проковырялись, печати проверяли. Чтобы мы знали, что будет, если не соблюдать правил, понимаешь?

Я понимал. Понимал я и то, сколько правил нарушили мы с Викой. Вломились, двое глупых детей, на чужую, «нежилую» территорию, курили, выпивали, чуть не…

«И вам придётся меня понять…», — думаю я, грустно гладя одну из пяти больших сумок с колёсиками, лежащих на полу — точных копий той, что я затащил сюда. Уже осталось недолго. Теперь либо да, либо нет. Нужно только дождаться темноты.

Идея выкупа вовсе не нова. Со времён Орфея и Эвридики эта концепция будоражит умы тех, кто мечтает вернуть своих близких с того света. У меня, правда, немного иная ситуация. Всё-таки, Вика технически оставалась жива — ни трупа, ни даже крови я не видел. Интересно, ей всё ещё семнадцать лет? Выйдет ли она, будто ни в чём ни бывало, из той ниши, всё ещё слегка хмельная и игривая? Или волосы её поседели от невообразимых ужасов, а разум сгнил, пока она была заперта в бетоне стен и потолков, словно муха в янтаре? Есть только один способ выяснить.

Об этом методе я задумывался давно, даже находил в интернете свидетельства того, что попытки совершить нечто подобное уже были. Удачные или нет — я так и не выяснил, всё-таки прошло почти пятьдесят лет. Несчастный парень из Мосгаза, кого же он лишился? Только коммунальщик… нет, не так, только сотрудник коммунальных служб мог точно знать, куда пропали его близкие. И он, похоже, нашёл страшный способ их вернуть. «Купить можно всё. Вопрос в цене!»

Неважно, насколько высока плата, если цель является основополагающим аспектом твоего существования, неким изначальным кирпичиком твоей личности. Вынь его — и твоя сущность посыпется, развалится, не в силах жить в нашем мире без призвания. Кто-то сказал, что влюблённость — это безумие, со всей клинической картиной помешательства, с симптоматикой в виде бреда и маниакальной экзальтации.

Что же, если так посмотреть — я маньяк. Иначе как объяснить эти пять сумок, лежащие передо мной на полу? Не так-то просто в один день найти пять семнадцатилетних девушек, крашенных под блондинку. Самой старшей было двадцать шесть, самой младшей — тринадцать. Плевать. Не думаю, что Дежурным важен возраст.

Я пытался по-всякому. И зажимал им рот, так же как Вике, закрывая полностью лицо своей широкой ладонью, пока они не переставали дышать. Спаивал их восемнадцатилетним «Чивасом» почти до потери сознания и безразлично, методично лапал, пытаясь призвать Технических Жильцов. Потом вспомнил, что, когда отец ударил меня, ещё здесь, на чердаке, на пол попала кровь. Может, именно она стала катализатором? Двух последующих я разделал прямо в той самой нише, залив кровью все стены. Тени сгущались в углах, я слышал голоса, невнятно и алчно что-то шепчущие мне на ухо, а на стене проступало изображение моей возлюбленной Вики, вечно молодой и прекрасной. Её очаровательные клычки поблёскивали в свете моего нагрудного фонарика, а руки призывно тянулись ко мне.

Тогда я понял, что вопрос в количестве. Это как в ломбарде — продать что-то можно за копейки, а вот чтобы выкупить — придётся заплатить в три раза больше. Чтобы не испытывать судьбу, я решил поднять ставку до пяти.

Я раскрываю сумки одну за другой, и вижу, что девушки в ужасе следят за моими движениями, мыча в кляпы. Извините, милые, но она для меня дороже вас всех вместе взятых. В стенах что-то начинает скрестись, тени становятся объёмнее, шевелятся, перекатываются, окружают, и я понимаю — пора. Надеюсь этого хватит.

Шепоты сгущаются вокруг меня, словно вороньи перья, они шлепалют меня по щекам, набиваются в уши, сливаясь в шуршащую какофонию. Дешёвым канцелярским ножом я откупориваю глотки несчастным. Предсмертные хрипы утыкаются в кляпы и вырываются через разрезы, булькая горячей кровью, вздуваясь розовой пеной.

Чёрное, в темноте технического этажа, зеркало растекается у меня под ногами и появляются отражения. Изломанные, корявые тени собираются по краям горячей лужи и припадают безгубыми ртами к истекающей из пяти крашенных блондинок жизни. Седые, редкие космы слиплись, пальцы беспокойно шарят по полу. На мгновение я замечаю в этих искажённых, безносых лицах… недовольство?

— Хва-а-атит! — многоголосо шепчет мне тьма, страдальчески заламываются уродливые, костистые конечности. — Хва-а-атит!

Тонкие, похожие на веточки, пальцы цепляются за ручки сумок и тянут их в темноту ниши, оставляя липкий блестящий след на бетоне. Я пытаюсь продышаться, выплюнуть пыльный комок страха застрявший в горле и выкрикиваю, пискляво и неуверенно:

— Вика! Я принёс то, что вы хотели! Верните мне её!

Тьма в нише колеблется, дёргается, лужа на полу почти исчезает, и тощие, видимые лишь периферийным зрением уродцы уползают обратно.

— Не причиняем вреда-а-а, следим за порядком… — отвечает мне мрак шуршанием стекловаты и шелестом пенопласта. — Ты мусоришь. Мы забираем. Не на-а-адо…

С гулким стуком ниша выплёвывает что-то большое, продолговатое, похожее на куклу. Я не хочу видеть то, что отрыгнула тьма в ответ на мою просьбу. Слишком лёгкое, для живого человека. Слишком серое, слишком костлявое. Одежда, покрытая бетонной крошкой и пылью разложилась на лохмотья, мягкая, сухая плоть легко отшелушивается от костей, когда я прикасаюсь к трупу. Накрываю для пробы своей широкой ладонью скалящийся череп и убеждаюсь — да, силы бы мне хватило. Острые, чуть большие, чем нужно, озорные клычки больше не торчат из-под пухлой верхней губы — теперь они выставлены напоказ. Девочка, которой навсегда семнадцать и тридцатилетний мужик, живой лишь технически.

Автор — German Shenderov