Этот город странен, этот город не прост.

Жизнь бьет здесь ключом.

Здесь все непривычно, здесь все вверх ногами,

Этот город - сумасшедший дом!

М. Науменко

Ночь. Плацкартный вагон, воняя кислым запахом пятидесяти четырех «рабоче-крестьянских» тел, раскачиваясь на стрелках, придавливая «ночным освещением», угольной вонью перетопленного титана, храпом и перегаром случайных попутчиков, везет меня в провинциальный город.

Тихий, затерявшийся в «красном поясе», спящий муторным, тревожным сном алкоголика. Город, с заводами, номерами районов, хранящими остатки былой помпезности «сталинками», силикатными «хрущевками», деревянными бараками прошлого века. Город с заводами и пустыми церквями, с замершим в советском прошлом времени, город «тихо доживающий», с жителями, коротающими свой век в провинциальной тиши и тяжелом похмелье водки местного комбината.

Осень. Это хорошо, я родился осенью, город раскрасил желтым и охряно-багряным деревья, город усыпал мягким, мокрым, желтым ковром дорожки в парке, словно готовясь к встрече. Осень встретит меня ароматами из детства. Где-то там, в хмуром осеннем городе, живет он - гордый, дерзкий, сильный, кровавый… Ястреб. Затерявшийся в провинциальной глухомани, легендарный «лесной брат», командир «партизанского отряда» убийца, насильник, каратель, изувер из недалекого прошлого. Очень недалекого… Вагон стучит колесными парами на стыках рельс, «ТА-там-там-там-там», «ТА-там-там-там-там», с блюзового затакта начиная свой рассказ. Сквозь дремотный прищур ресниц, вагонный задавленный «ночной» свет погружает в транс.

Сорок третья нижняя «боковушка», сорок три, сорок три… Ястребу уже под 60, думаю достаточно, даже много.

Все лица знакомы, но каждый

Играет чужую роль

Для того, чтоб хоть что-то в этом понять,

Нужно знать тайный пароль.

Вагон выплевывает меня на ночной перрон, влажно, холодно, город обнимает и целует меня, город встречает меня как старого друга. У них неожиданно розовый вокзал и удивительно красный паровоз, на постаменте, застыл и “олицетворяет”, как и положено паровозу на постаменте. Безумная, сюрреалистичная картина, русской глубинки. Автобусы еще не ходят, такси, странным образом нет. Иду в зал ожидания, где мне предстоит скоротать пару часов перед рассветом. Холодные, зашарканные скамьи из выгнутой фанеры принимают меня в свое прокрустово ложе. Поднимаю воротник потертой кожаной куртки, опускаю коричневую, вельветовую кепку на глаза, стараюсь задремать, ком воспоминаний нарастает, становится теплым, раскручиваясь все сильнее отдается пульсацией в ушах, переходящий в свист, «фить-фить-фить», лопасти вертолета, зависшего над пропастью.

«Фить-фить-фить», одним колесом зацепившись за горную, каменистую площадку, он впускает в свое металлическое, содрогающееся нутро солдат. Пилоты научились так делать в горах Афгана, старый пилот, старый, бело-синий транспортный вертолет. Солдаты рассаживаются по скамьям, последним заскакивает прикрывающий с пулеметом. В ту же секунду, вертолет срывается в пропасть, надсадно воя двигателями, и стабилизировав падение уходит вдоль ущелья. Кто-то беззвучно матерится, кто-то блюет прямо на пол, кто-то, прикрыв глаза, пытается задремать.

«Гоблины» летят в разоренное бандитами село, «гоблины» знают, что их там ждет, «гоблины» недоверчиво косятся на чужаков «особистов», среди которых и я. Моя задача проста - фиксировать на пленку все, что я там увижу. Бесконечные фотограммы чужого горя, безумия, крови, ненависти, презрения к человеческой жизни.

Борт садится на убранном кукурузном поле, топчем берцами грязь, «гоблины» страхуют, ведут, показывают. Достаю из кофра немецкую «Практику», прикручиваю в «горячий башмак» вспышку, делаю панорамные снимки, следователи машут рукой, подзывая к первому дому.

Потом как в тумане, кадр за кадром, взвожу затвор, щелк, вспышка выхватывает изуродованные тела, со свистом заряжается конденсатор для следующего кадра, оранжевый индикатор говорит «готов», щелк, мертвенный свет бесстрастно забивает полутона.

Щелк - тело женщины в домашнем халате в дверях дома, она бежала на встречу, закрывала грудью вход, кричала, плакала, очередь разорвала ей грудь, раскрошила и перемолола ребра, легкие. Она не отступила, в кино она бы красиво летела вглубь коридора, в жизни - умерла, уткнувшись ничком в порог своего дома. На минуту отсрочив смерть своей семьи…

Щелк - гостиная, искореженная мебель, кровавая жижа, тела, тряпки, посудное крошево. Их вытаскивали из кроватей, били прикладами, кололи штык ножами…
Щелк - к низкой потолочной балке, за посиневшие кисти рук привязано истерзанное тело женщины, срезанный скальп, искусанные груди, вырванные зубами соски, распоротый живот…
Щелк - в кроватке обезглавленное детское тело, мертвые кулачки так и держат деревянные прутки ограждения, голову растоптали во дворе…
43 тела, бесконечная, сводящая с ума работа, номерки, линейки, ракурсы…Катушка за катушкой уходят в отснятый материал. 36 кадров ужаса, боли, слез, рвоты. 36 кадров:

-Тело лежит в углу комнаты, колени согнуты и подтянуты к животу, в районе теменной кости, расположена рваная рана… Люда, линейку положи в кадр, э-э-э, папарацци бл@дь, не блюй на труп! Да что ж такое-то, тащите его на воздух!

Рвет постоянно, уже нет желчи, уже внутренности выворачивает до крови, рукава бушлата в слизи - слезы, сопли, рвота. Губы искусаны в кровь, механически ловлю в фокус кольцом объектива пиршество смерти, щелк, прыгает зеркальце, на долю секунды затеняя видоискатель, со свистом заряжается конденсатор вспышки, индикатор светится оранжевым огоньком «готов». Он - да, а я?

43 трупа, искромсанных, изуродованных, изувеченных… женщины, дети, старики. Мирное село, старое село, мертвое село. Каратели убили всех. Чтобы напугать, показать, что земля их предков, на самом деле им не принадлежит. Доказать, что люди разные, а эти, настолько, что должны умереть…

Командир карателей, с оперативным позывным «Ястреб», все еще спит, в глухом провинциальном городе, спустя 26 лет. До рассвета остается два часа.

Это личное, это глубоко, шрамом на сердце, нудной болью в голове. У меня есть адрес, цифровые технологии творят чудеса, вкупе со старыми друзьями. Я донесу до тебя боль, слезы, кровь, ненависть, донесу, потому, что могу, хочу, жажду…

Я приглашаю вас побродить вечерок

Средь площадей, домов и стен.

Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать.

Вот он - Уездный Город N

Меня бесцеремонно бьют по ноге, дергаюсь, открываю глаза, первые секунды, пытаюсь поймать «в фокус» две темные фигуры. Они становятся резче, обретают очертания милицейского патруля:

-Старшина полиции Маторин, документы пожалуйста! - смотрит на меня деревенское лицо мента из линейного отдела на транспорте. Достаю из внутреннего кармана куртки паспорт:
- С какой целью в нашем городе? - вопрос интересный, трудно что-то придумать, в этом городе все бесцельно, бессмысленно, беспощадно. Щурюсь из-под вельветового козырька:
- К бабуле я, бабушка тут у меня, в 5 районе, проведать старушку - мент смотрит оценивающе, делает какое-то свое заключение, возвращает документы, козыряет:
- Не безобразничайте тут, у нас своих полно и это, аккуратнее… Привет бабуле!

А бабуля, то есть, не вру, не моя конечно, но, от разговорчивого внука - алкоголика наслышан, о квартирке, родственниках, старческой деменции. Рада будет бабуля, внучок приехал. Нахожу нужный подъезд, в который раз поражаюсь «5-й район! Тургеневские места, сука – 5-й район!».

Стучусь к бабуле в 67 квартиру, нет шаркающих шагов, нет дребезжащего голоса, дверь открывается, просто, без цепочки. На пороге стоит бабушка, словно шагнувшая из детского мира, бабушка наших воспоминаний, «баушка» из песни… Худощавая, высокая, кофта, шерстяной платок, ноги в чулках и шерстяных носках, седые волосы под коричневым, еще советских времен ободком, очки с замотанной синей изолентой дужкой, толстые, мутноватые, спрашивает:

- Вам кого, молодой человек? - почему-то, экспромтом, я решаю сделать все не так, как планировал:
- Гриша сказал, остановиться у Вас можно, комнату вы сдаете. Постоялец Ваш, Гриша, он у нас в бригаде работает, щас на вахту заступил. А я туда попал то? 67 квартира, Елена Петровна, учитель… Нет?- растерянно смотрю на номерок прикрученный к коричневой, дерматиновой двери, потерялся мол.
-Да нет, все верно, Григорий… а не Федор?.. Простите...- старушка смущается, понимая, что она что-то в очередной раз забыла, может обещала, может и Григорий, может и снимал, комнаты то две, конечно снимал, мужчина же вот такой опрятный, с бородой, интеллигентный, нелепица какая, досадная:
-А Вы проходите, поговорим, чаю попьем, Федя не говорил, зовут вас как?
-Родион Викторович, можно просто Родион, а я тут к чаю пирожное заварное, Гриша говорил, любите Вы, Елена Петровна, - бабуля смущается еще больше, не уверена, может и говорила. Квартирка стандартная, прихожая, дверь в совмещенный санузел из которого безусловно есть окно… в кухню. Вправо две совмещенные комнаты, кладовка, балкон.

В предложенных мне клетчатых тапочках, иду за бабушкой на кухню, бегло оценив обстановку, отмечаю, что бабушка из интеллигенции, как в годы революционные говорили «из бывших», бюстики, статуэтки, книги, аккуратная мебель, картины, торшеры и бра уютно расположились над местами для чтения, у кресла, на тумбочке раскрытая с аккуратными из ленточек закладками, книга… Попутно всплывает мыслишка, щас бы по башке бабуле и в ванну, да тут брать то и нечего. Пахнет лекарствами, однако воздух свежий, старый телевизор накрыт непременной кружевной накидкой и сверху вазочка с цветами. Уютно у бабушки, тихо. На кухне стоит… холодильник ЗИЛ! Серьезно! С этой автомобильной ручкой, монстр из 60-х.

Интересная бабуля, однако, сижу на табуретке, прислонившись спиной к стене, разглядываю окошко удивительное, из ванны, на ум приходит почему-то, что товарищ Шариков в такое лез, пьем чай:

-Елена Петровна, Вы за комнату-то не переживайте, я жилец аккуратный, оплачу вам за два месяца вперед, пока у нас это все не закончится…
-Родион, а зачем Вы к нам в город, что-то говорили Вы вроде, я как-то пропустила.
-На завод, в командировку, я инженер, изучаем возможность реконструкции завода, станки на новые менять будем, на мировой уровень выходить пора! Хороший заводик то у вас...
-Хороший, да старый уж больно, часто стоят они, ломается все, запчастей нет, хорошо если все новое будет, купил, наверное, кто-то, завод, сейчас все так, олигархи – бизнесмены. По новостям передавали, нужно ремонтировать, а денег нет, вот хорошо, что нужно это еще кому-то, вооот- Старушка внезапно замолкает, уставившись в точку на старой клеёнке, не врал внучок, Гриня, болеет бабушка, годы. Холодильник, внезапно стартанув своим древним двигателем, рвет паузу, бабушка оборачивается ко мне:
- Так, о чем это мы, Федор?
- Родион я, бабушка, а у вас как с регистрацией сейчас? Если что, я документы участковому покажу, можно даже временную регистрацию сделать, я за порядок- улыбаюсь, вытираю с бороды остатки пирожного, наблюдаю за бабулей.
-Вы внимания не обращайте, я забываюсь слегка, а документы… Не знаю, если милиции нужно будет, они сами спросят, мне ни к чему.

Разговор долгий, теплый, с чаем и пирожными, не простая бабуля. Допрос мне перекрестный устраивает, разве что, не пишет ничего, хотя кто ее знает. Пью чай, временами накатывает… Все уходит на задний план, внутри начинает закручиваться старая, ржавая пружина, сжимается со скрипом, виток за витком, я представляю как прыгаю вперед, сбиваю бабку на пол, бью локтем в лицо, еще и еще, раз за разом, не давая кричать, заставляя молчать, старые очки с хрустом ломаются под рукой, удар – на старый линолиум летят брызги крови, еще удар – рот в крови, протезы сорвались со своих мест вместе с остатками зубов, из разорванных десен сочится кровь, старуха булькает, давится осколками, захлебываясь, еще удар, сломан нос, обломки очечной оправы впиваются в глазное яблоко, еще… глоток:

- Елена Петровна, а Вы не боитесь? Квартиранта пускать? Гриша говорил, что сдаете комнату Вы, и по его рекомендации мол, как по блату, можно - старушка смотрит на меня внимательно, поправляет оправу, заученным движением:
-А чего мне бояться, брать у меня нечего, это вы бойтесь, может я в чай вам сыпанула чего нибудь - бабуля улыбается, мило шутит, однако, не простая бабка.
-Родион, а у меня книжка есть, я туда записываю все, давайте и вас запишу - на какую-то минуту мне показалось, вытащит она сейчас iPad, неее, ежедневник, большой, с имитацией под кожу, аккуратный такой, забавная бабка, Елена Петровна, ой, забавная!..

Смотрите - вот Леди Макбет с кинжалом в руках

Шатаясь ввалилась в кабак,

Прирезав педиатра Фрейда

В очередной из пьяных драк.

Договорились мы с бабулей, на плату за комнату, деньги я отдал вперед за два месяца. Ключи не получил, Елена Петровна сказала:"Дома я всегда, и впущу и выпущу и покормлю". И вот гуляю по местному "центральному парку". Впечатление, скажу я вам, странное. Запущенное место, не заброшенное, именно "запущенное". Скамеечки, аллейки, вроде как есть, но, впечатление такое... ну, как будто не парк это, а имитация. И местные "леди" с "джентельменами" прогуливаются. Что поразительно совершенно, у каждого (!) минимум "полторашка" пластиковая с пивом и тяготеет общество местное, к крепким сортам.

В парке, как и в городе, депрессивно грязно, безысходно так, беспросветно, как давно заколоченный общественный сортир, для отчетности сверху густо обмазанный известкой, видимо благоустроенный, таким образом. Подумалось почему-то, что в его заколоченное нутро попасть можно как на сказочную платформу 8 3/4, нужно верить в сказку и... пройти сквозь стену!

А вот где местное общество оправлялось после крепкого, мистической загадкой для меня не стало. Собственно здесь же, в кустах и за лавочками, и говорят, какой-то местный шутник, умудрялся забраться на танк, традиционно установленный на постаменте и нагадить ему на башню.

Но, самой главной достопримечательностью парка, являлась пирожковая! Серьезно. Настоящая, советская пирожковая, со стеклянными витринами, высокими столами, залитыми раствором с мраморной крошкой. Я протянул руку под столешницу, он обязательно должен быть здесь! Нащупал. Самый настоящий крючок для авоськи. Кто не в курсе, в Союзе не было целлофановых пакетов, а трудящиеся, непременно имели при походе в магазин, с собой плетеную сетку-авоську, в которую складывали продукты или хозяйственную сумку и чтобы, от пирожков и другой не хитрой снеди, вас ничто не отвлекало, в пирожковых, под столами, перед которыми нужно было стоять в полный рост, был этот самый крючок! Для авоськи.

Пирожки были вкусные! А вот графинчиков для водки у них не оказалось, поэтому, поступил я оригинально - заказал 250 гр. прямо в граненом стакане, махнул половину сразу, а потом тихонько потягивал остаток, под истекающие густым "мясным соком" пирожки. Я ждал, ЕГО. Знал, что придет обязательно, что один из двух "сидячих" столиков здесь, "бронирован" за его компанией, что сидят они здесь часто, долго. Не переживал, что не узнаю. Не знаю почему, видел только фото в личном деле, рядом с моими, теми, что я сделал в далеком селении, по щиколотку в крови. 43 тела, изрубленных в фарш. Испытав приступ тошноты, я допил водку и вышел на улицу. Не курю, просто подышать. Людей вокруг было много. Разбившись на кучки, они говорили о чем-то на повышенных алкоголем тонах. Уходили в глубь парка, возвращались, выпивали, кто-то скандалил, дрался, где-то плакала женщина.

Он пришел. Не в этот вечер. Несколько дней я ходил в пирожковую, наблюдая, тургеневские страсти глубокой провинции. Удивительно, но люди не замечали меня, двигаясь по строго определенной орбите. Странное ощущение безысходности, отчужденности, размеренности медленного умирания. Ястреб, будто чувствуя меня, оттягивал нашу встречу. Сколько мог, еще мог. Дверь пирожковой лязгнула…

Король Артур с друзьями за круглым столом

Прилежно стучат в домино,

А папаша Бетховен лабает свой блюз

На старом разбитом фоно.

Металлические двери лязгали, скрипя толстой совдеповской пружиной открываясь и закрываясь, проглатывая СВОИХ, человека за человеком, я поднял мутный граненый стакан с остатками «ливенской», заляпанный моими жирными пальцами и посмотрел прищурившись сквозь него. Слева от двери стояла женщина, в грязном халате, шерстяных носках, домашних тапочках в клеточку, испачканных желтой глиной. В растрепанных, обсыпанных сединой волосах запутались веточки и листья. В висках заломило, привычно черепную коробку сдавило болью и холодом, тиски сжимались, в глазах мутнело, женщина медленно поворачивала ко мне голову, рука со стаканом тряслась опускаясь на столешницу, сквозь искрящуюся болью желтоватую пелену я увидел ее лицо. Она стояла метрах в пяти, но, лицо... оно приближалось и я в мельчайших деталях видел большую вмятину на лбу, раздробленную глазницу и вывалившееся на щеку, раздавленное глазное яблоко, кровавое месиво разорванных ноздрей, разрезанная щека с белеющей осколками зубов челюстью. Онейроид, приступ, боль, страх, я повис на столе навалившись на него всем телом, схватившись омертвевшей, скрюченной рукой за стакан, как не вовремя, как больно, как...

Двери пирожковой лязгнули, впуская в атмосферу перегретого масла, лука и водочного перегара СВОИХ – женщину лет 40 и ее спутника… Призрак исчез, чудом держась на ногах я увидел его, четко, ясно, ровно так как мгновением ранее видел изуродованное лицо онейроида.

Полный, смуглый, совершенно седой, крупный нос испещренный красными капиллярами, рыхлая, не здоровая кожа лица и глаза скрывающиеся за низко надвинутой кепкой, кожаная куртка, туфли с острыми носами, обычный мужчина за 60, пришедший в культурное место глубокого захолустья.

Я зажмурился, а в голове, как моментальный поляроидный снимок проявлялся этот образ, не было только глаз. Собравшись силами, я влил в себя остатки теплой, вонючей водки. Все, ОН здесь.
Не было киношной «встречи взглядом», понимания, осознания... всё, я «зацепил» его и больше не отпущу.

Между тем, жизнь внутри пирожковой шла своим чередом, люди пили, ели, общались, ругались, выходили курить, возвращались. Взяв тарелку с горячими пирожками и бутылку водки, он сел за столик, спиной к стене, так чтобы видеть зал, спутница села рядом, я уже спокойно разглядывал его ожидая момента, когда металлическая дверь выпустит его в дождливую тьму парка. Не смотря на приличный возраст, мочевой пузырь у него оказался достаточно крепкий и подарил Ястребу еще около часа жизни.

Я жевал пирожки, не замечая вкуса, пил чай и размышлял над тем, почему и в жизни, люди придумывают себе такие киношные позывные? Есть еще другая крайность, когда штабисты раздают позывные типа «груша», «плуг»... отчего сразу бы не «картошка» и «брюква», хотя кто его знает, может бывает и так. Мой герой выбрал себе кричащий позывной «Ястреб», видимо полагая, что это красиво и достойно настоящего мужчины... я уставился в запотевшее витринное стекло пирожковой, за мутной моросью стояла детская фигурка, не знаю как, здесь оказался ребенок, может с родителями и... маленький силуэт приближался к нижней кромке стекла и в падающем неверном свете флюоресцентных ламп я видел светлую курточку, мокрые от дождя волосы, волосы? Что в такую холодищу делает ребенок без шапки, а эта куртка? Это же домашняя пижама! Что за черт?! Между тем фигурка вплотную придвинулась к стеклу, ручки уперлись в него и... дверь в очередной раз лязгнула, выпуская кого-то из пирожковой, ребенок ударился в стекло дико завизжав, крик был настолько силён, что я обхватил руками голову, крик буравил стекло с такой силой, что по нему с хрустом разбежалась морозная паутинка трещин, не человеческий визг достиг апогея и маленькая голова взорвалась, раскрасив витрину сгустками крови, белеющими осколками кости и кусочками скальпа. Я присел от жуткой боли и ужаса внезапно захлестнувшего меня кровавым киселем, добавился новый звук:

-жжжик-жжик-жииик! Жик! - кто-то явно хочет мне что-то сказать, тряся за плечо, звуки в моей голове выстраиваются в логичной последовательности:
-Мужик, тебе плохо? Мужик, ты че? Давай на улицу, перебрал что-ли? Может скорую? - люди поднимают меня, выводят вон, в промозглую тьму:
-Не, не, нормально все! Голова закружилась, давление наверное, граждане да в порядке я! Ну, правда...- отстают достаточно быстро, здесь все друг-другу чужие, не знакомые лица, пустые слова, фальшивые слезы, жизнь застрявшая в нарисованном прошлым веком фасаде провинциальной пустоты и забвения.

Он сед и беден, как церковная мышь -

Он не смог избежать перемен.

А когда-то он был королем рок-н-ролла

Уездного Города N...

Дверь лязгает и в уши бьет шум пьяной компании, запах прогорклого масла, сигаретный дым, в ночную влагу шагает ОН, слегка покачиваясь движется в темноту аллеи, потому, что платный туалет заколочен, а бесплатный, он здесь везде. Иду за темной фигурой, он не оборачивается, достаю нож, раскрываю и держу в скрещенных перед животом руках, прикрывая лезвие левой ладонью. Это небольшой складной нож с фиксатором, без претензии на «фирму», простой, надежный, бритвенной остроты.

Родион Романыч стоит на углу,

Напоминая собой Нотр-Дам

Он точит топоры, он правит бритву,

Он охоч до престарелых дам.

Я понимаю, что он чувствует опасность, понимаю, что трезвеет с каждым шагом, собираясь в комок...
В жизни не действуют «законы жанра», поэтому финальной схватки добра со злом не было, как не было здесь добра и абсолютного зла.

Я рванул вперед на него, он начал оборачиваться, но возраст и алкоголь берут свое, я снял его практически чисто подхватив ниже колен и ударив плечом в поясницу, он всем телом вошел в гравий дорожки, я ударил его локтем в шею, под основание черепа несколько раз, вкладывая в удар всю возможную силу, тело обмякло, скользнул левой рукой по голове, пальцы легли на глазные впадины, зацепил и рванул вверх, голова безвольно задралась, человек был без сознания, я прижал лезвие ножа к сонной артерии и рванул по диагонали на себя, лезвие легко прошло мягкие ткани, рассекая мышцы, артерии, трахею, горло, пищевод. Это в кино показывают, как перерезают огромным тесаком шею, ведя его круговым движением, в жизни достаточно не большого острого ножа и движение короткое и прямое, слева направо резко, с нажимом, стараясь провести лезвие «сквозь шею».

Человек захрипел, забулькал, густо запахло кровью и содержимым желудка, я воткнул голову лицом в землю, встал, задрал его распахнутую куртку со спины на голову, чтобы приглушить хрипящие и булькающие звуки. Вытер об его одежду нож, огляделся и шагнул в темноту.

О, искушенный читатель воскликнет: «Постой, как же ты пошел, по городу, весь в крови?!» это тоже киношный стереотип, если все сделано правильно, кровь начинает фонтанировать когда рука с ножом уже ушла из зоны рассечения, она просто и без затей течет на землю. Тут самое не приятное звук - хрипы, бульканье, сипение...

Что я чувствовал? Увы, ничего...

Фьюить-фьюить-фьюить вертолёт свалившись в пропасть уносит нашу осатаневшую группу из мертвого села. Мы забрали эту боль с собой навсегда, в протоколах, фотограммах, часах видеозаписей, сердце, душе, памяти…

Я знаю, многие люди в вертолете хотели тогда, чтобы звери сотворившие это были мертвы. В человеческие понятия "добра и зла", увиденное не укладывается.
Весь фокус, скверная шутка судьбы в том, что я такой же как он!.. Понимая до мельчайших деталей, что и как он сделал, я прожил 43 раза за каждого, последние, самые страшные минуты его жизни. И умер...

Среди маньяков есть художники. У них свой почерк, все тонко, выверено, со знаками. А есть бездарности. Им просто хочется убивать, и они убивают всех подряд: мужчин, женщин, детей... Любым способом: душат, режут, стреляют... Существо, гордо назвавшее себя Ястребом, было заурядной бездарностью.

Бездарностью и ничтожеством, волею судьбы и какого-то грязного политикана наделенным силой, властью и оружием.

Я «зацепил» ЕГО, тогда в вертолете, одного из «наших» и держал 26 лет, пока в липкую грязь провинциального захолустья не упало тело зверя, когда-то взявшего себе пафосный псевдоним Ястреб.