Эту историю рассказала мне бабушка, неиссякаемый источник интересного и необычного, когда я еще была маленькой девочкой с двумя нелепыми косичками. Раньше она щедро баловала меня историями с долей мистики, и, что самое интересное, большая часть из них не являлась вымыслом, а происходила на самом деле. Истории такого типа, как правило, переходят из поколения в поколение, нередко обрастая слухами и фантазиями и, в конце концов, превращаются в байки. Однако же, перефразируя известное выражение, можно сказать, что в каждой байке есть доля правды. Многие из историй детская память опрометчиво стерла, а какие-то повествования иногда всплывают в голове, как фрагменты старого кино, складываясь в итоге в цельную картинку.

Примерно так и произошло недавно. Одна из историй мелькнула на горизонте памяти и, дернув за веревочку, мне удалось собрать клубочек воедино. Так получилась эта история. Не все, может, опишу точно, но я попыталась приблизиться максимально к оригиналу. Для удобочитаемости я буду повествовать от третьего лица. Естественно, имена вымышленные, не потому что кто-то тут может узнать себя, а по причине того, что они просто-напросто забыты уже давным-давно…

События этой истории происходили уже в послевоенное, но от того не менее тяжелое время. Приехала в нашу деревню женщина по имени Евдокия. Откуда приехала – не важно уже, а вот зачем… Жизнь у нее, поговаривали, горькая была: муж и сын погибли на фронте, деревню, в которой раньше жила, немцы с землей сровняли. Может, от воспоминаний бежала бедняжка или за лучшей жизнью – никто и не скажет уже.

Так как жить негде ей было, приютила женщину у себя бабка Прасковья, на вид старая, как хобот мамонта. На деревне Прасковья считалась ведьмой, жители сторонились ее, но узнала об этом Евдокия позже. А пока стала жить у сердобольной бабки и, кажется, даже сдружилась с ней: помогала той по хозяйству и стала для бабки почти членом семьи.

Жизнь потихоньку стала налаживаться: Евдокия устроилась на работу в местный колхоз, который после военной разрухи поднимали всем селом; за передовую работу руководство даже постановило выделить ей отдельный дом: негоже было одной из лучших работниц колхоза по сомнительным квартирам мыкаться. Да, и самое главное, чему Евдокия была безмерно рада - в счет заработной платы продали ей корову, круторогую черную красавицу.

Дом понравился Евдокии сразу: высокий, добротный, крепкий. По всему выходило, что прежние хозяева были людьми хозяйственным и трудолюбивыми. Об этом говорили многочисленные хозяйственные постройки (видно было, что здесь вдосталь вели скотину), ровные толстые стены и замысловатые резные узоры на заборе и ставнях.

Кстати, впервые слухи о том, что Прасковья ведьма, Евдокия услышала на работе от баб-доярок, но не придала этому особого значения, так как уже успела привязаться на вид к суровой, но на деле весьма справедливой бабуське.

Так вот, переехала женщина в новый дом, стала обживаться потихоньку. Коровка оказалась молочной породы и радовала хозяйку каждый день свежим молочком, которое и Прасковье иногда перепадало.

Казалось, все хорошо – живи и радуйся. Только часто Евдокия ловила недоуменные взгляды коллег по работе да отвечала неизменно на одни и те же их вопросы, мол, как живется в новом доме, не донимает ли кто? Женщина не понимала природу таких вопросов, которые были изо дня в день, но дальше них дело не заходило.

А потом стали люди замечать, что Евдокия сильно похудела и вроде как с лица сбледнула. Вид у нее был вечно невыспавшийся, замученный, под глазами легли фиолетово-черные круги. Стали уже домыслы строить, что могло приключиться с крепкой, не старой еще женщиной, какой недуг ее гложет. Ну, слухами деревня полнится всегда.

И вот однажды под вечер Евдокия пришла в дом Прасковьи и, плача, попросилась у нее переночевать. Конечно, бабка позволила своей бывшей квартирантке остаться, но настойчиво стала расспрашивать женщину о том, что же у нее приключилось. А то, что что-то приключилось, было видно невооруженным взглядом.

И тогда Евдокия, всхлипывая, поведала бабке такой рассказ. В первые дни в новом доме жизнь была спокойной и размеренной. А примерно с месяц назад стала женщина замечать и слышать неладное: в дальнем углу чулана по ночам раздавались звуки, будто тяжело ходил кто-то невидимый, да еще при этом и охал-кряхтел. Иногда слышала неясный звук, будто что-то звякало или звенело. А вскоре к этим звукам прибавилось и вовсе невообразимое: стали сниться кошмары, суть которых состояла в том, что какая-то высокая и черная тень садилась в изголовье кровати спящей Евдокии и неподвижно сидела до рассвета. И проснуться Евдокия не могла. И стала она замечать чрезмерную усталость и вялость, апатию и отсутствие желания жить и работать. И вот в один из вечеров, когда уже стало не в мочь, бедная женщина примчалась к Прасковье за ночлегом и советом.

Помолчала Прасковья, сдвинула хмуро брови и поведала следующее:

- А знаешь ли ты, Евдокиюшка, что за дом-то тебе подсунули? Другого слова и подобрать не могу. Кулаки там жили, давно, еще до революции. Главой семьи был Северьян Игнатьич, высокий и властный мужик. Страдали от его норова все домочадцы: жена и двое детей. Свирепый он был дюже, а когда выпьет, и вовсе убить мог. Богат он был и жаден, так жаден, что за копейку удавиться мог. А когда началось массовое раскулачивание, так заметался он, как зверь раненый. Как же, не хотелось ему с добром-то расставаться и на выселки в Сибирь ехать. Видать, умом тронулся совсем, а только когда к нему большевики в дом заявились, то увидели жуткую картину: жена и дочери в луже собственной крови плавали, топором порубленные, а сам он в чулане висел под потолком. Жену и детей его похоронили как положено, а его за кладбищенской оградой закопали: не положено самоубийц на православных кладбищах хоронить. Денег-то у него, червонцев золотых, много было, а вот и ничего не нашли… Дом сносить не стали, добротный он был и крепкий, и можно в нем было еще жить. Но вот только желающих-то особо не было. Не любили этот дом и не хотели в нем жить. Так и стоял он не один десяток лет, пустой и неухоженный. Но вишь, как дома раньше делали, на совесть: не покосился нигде, не покорежился, стоит прямо, как и хозяин его первый, упокой Господи его душу. А когда тебе его в распоряжение отдали, я порадовалась за тебя, что хороший дом тебе достался, но не подозревала даже, что зло в нем осталось… Помогу тебе я, - проговорила старуха, видя, как глаза Евдокии расширились от страха, - но только за это ты должна будешь отдать мне то, что для тебя ценнее всего, корову твою. Пойми, это очень опасное занятие – избавляться от неупокоенной души – и не каждый тебе поможет. Думай, Евдокия, дело твое.

Онемела Евдокия от запросов старухиных. Вот тебе и хорошая бабуля! Да ведьма как есть. Последнее хочет отнять. Вздохнула, однако ж, тяжко женщина и, скрипя сердце, дала свое согласие: спокойствие и жизнь-то важнее были. Старуха кивнула и сказала, что начнет обряд завтра, а сейчас пора идти спать…

На следующий день Прасковья, как и обещала, пришла в дом Евдокии после захода солнца. Попросила у нее табуретку и прялку с шерстью, а самой женщине велела не выходить из своей комнаты. Наступила ночь, и Евдокия ушла спать, дрожа от волнения и страха.

А Прасковья села в уголке и начала прясть шерсть, напевая под нос какую-то монотонную старинную мелодию. Время шло, а ничего не происходило. И вот время приблизилось к полуночи. Старуха продолжала прясть, иногда прислушиваясь к тишине ночного дома. И вдруг она услышала то, что хотела: тяжелые шаги и хриплое ворчание. Прасковья напряглась, но продолжила работу. Внезапно она ощутила дуновение ветра, будто кто-то шел мимо и остановился. Рядом послышалось дыхание.

- Прядешь? – вдруг спросил глухой голос, звучавший как из подземелья.

- Пряду, - кивнула бабка и продолжила свое дело.

- За черную? – вновь поинтересовался невидимый собеседник.

- За черную, - подтвердила бабка.

- За корову? – не унимался настойчивый "гость".

- За корову, - ответила Прасковья.

Внезапно все стихло, и Прасковья, повалившись на пол, тут же и уснула.

Так было и во вторую ночь. И вот настала последняя ночь (ритуал состоял из трех ночей).

Тот же странный диалог:

- Прядешь?

- Пряду.

- За черную?

- За черную.

- За ко…

Не дав договорить невидимке, бабка изо всех сих наотмашь ударила по пустоте, со стороны, откуда доносился голос. При этом она пробормотала молитву и сотворила в воздухе крест. Раздался глухой вскрик, и наступила тишина…

Утром уставшая Прасковья разбудила Евдокию и позвала ее за собой. Сонная Евдокия с удивлением увидела, что бабка ведет ее в злополучный чулан. Поддев одну из половиц припасенным заранее ломиком, Прасковья жестом пригласила женщину поглядеть в подпол. Склонившись над отошедшей половицей, женщина обомлела: под полом был тайник типа погребка, в котором стоял большой чугунок, доверху наполненный золотыми червонцами и драгоценностями.

- Теперь поняла, чего он тут делал? Он свои сокровища охранял, для этого и жизнь самоубийством покончил, надеялся, что пристанища душе не будет. Вот и изводил тебя, берег свои сокровища, никого не хотел к ним допускать. Хитрый, бестия, был, вот только Прасковью не обманешь, успокоила я его теперь… Я сразу поняла причину, когда ты про звон и звяканье сказала. А корову свою себе оставь, не нужна она мне, я просто поняла, что ты в отчаянии, даже если решилась корову отдать. Поэтому и помогла тебе, я ведь из-за пустяков не хожу к людям помогать. Много сил отнимает…

Уж неизвестно, что после Евдокия с богатством жадного кулака сделала. Только жила потом она долго еще в селе, особым достатком не отличаясь, и никто больше ее не донимал. Ушел Северьян Игнатьич и не возвращался больше уж никогда…

А историю эту Евдокия рассказала своей подруге, подруга – соседке, и пошло-поехало… Так и дошла эта история до наших дней, и сейчас отдаю ее на ваш суд. Может, подробностями и обросла, но от этого, надеюсь, не стала менее привлекательной.