Тихокан слушал брата, и не верил в то, что слышал.
– Она будет жить.
– После всего того, что совершила?!
Они снова были в мастерской: Куалопек отдыхал, полусидя на ложе в окружении подушек, Тихокан, миг прежде сидевший рядом, выпрямился во весь рост. Его одолевал гнев, и впервые за всю его долгую жизнь причиной ему был брат.
Куалопек сомкнул пальцы в замок и безучастно оглядел свои недвижные ступни под алым покрывалом.
– Она – моя сестра.
– Она – грязь под твоими ногами! – зарычал Тихокан, не в силах смирять свою ярость. – Она – кровь и гниль, боль твоя и приговор!
– И дочь моей матери и моего отца, – закончил Куалопек.
– Твой отец желал бы её смерти, – выдохнул Тихокан. – Заслуженно.
– А я желаю иного, – Куалопек потемнел лицом. – Тебе сложно с этим смириться?
– Благородство твоё – твоё безумие, – Тихокан не чувствовал, как ногти его впиваются в ладонь. – Легко ли мне мириться с безумием, которое пожрёт тебя? Нет.
Его брат, казалось, задумался.
– Благородство? – переспросил он.
И Тихокан разглядел на дне золотых глаз тонконогие паучьи тени. Кулаки его разжались, гнев отпустил и исчез, хлестнув напоследок колючим хвостом.
– Я вижу твою ложь, – негромко напомнил он. – Объяснись.
Куалопек помолчал.
– Прости, – он поднял глаза. – Я не лгал тебе. Себе, наверное. Иногда, Тихокан... Иногда я всё ещё жив. И тогда я смотрю на то, чем я стал, и не хочу верить, что у моего разума была обратная сторона.
Он глубоко вздохнул и продолжил:
– Ты прав, мое благородство – суть безумие. Я не могу обречь на казнь собственную сестру. Но не поэтому она должна жить, – челюсти его сомкнулись, отвердели, а взгляд сделался решительным и тяжёлым. – Она должна жить, Тихокан, потому что никто не знает, чем станет она после смерти. Потому что я не знаю, что ждёт её там. Я...
Он еще раз вздохнул, рвано, мелко. Грудь его пошла волной, и на стремительно посеревшей коже стала видна паутина поблекших кровавых нитей.
Когда он заговорил вновь, голос его был хриплым, свистящим. Чужим.
– Я должен быть уверен, что она будет страдать.
Слова не шли Тихокану на язык.
– Возмездие во мне... Я должен знать. Я должен видеть. Вечная тюрьма, вечные оковы, застывший ум, – речь Куалопека сделалась сбивчивой, хрипы сменились рокотом и свистом, далёким, обманчивым. – Я...
Он с усилием заставил себя замолчать.

Тихокан опустился на край его ложа.
– Вечной тюрьме нужны вечные стражи, – он не смотрел на брата. – Неподкупные и верные стражи, которые не нуждаются ни в сне, ни в отдыхе, которым не нужны решётки, чтобы сдержать узника. Я стану одним из них.
Куалопек коснулся его плеча.
– Этого не будет нужно, – произнес он. Голос его вновь сделался обычным – разве что был непривычно тих.
Он огладил диск Прошлого на своей груди, задел пальцем камень силы.
– Наследие хранит тысячи тысяч секретов. Среди них я нашёл то, что сможет нам помочь.
Он склонил голову странно неловким движением. И в его истёрзанном теле для Тихокана на миг проступил мальчишка, чьи плечи только вздох назад покрыл плащ Триумвирата, тонкий и светлый, полный сил и надежд.
– Я нашел знание, – тихо добавил Куалопек. – Но не в моих силах использовать его. Это должен сделать ты, брат.
В лице его, знакомом до последней черты, Тихокан видел стыд человека, вынужденного просить о чем-то против воли. Это причиняло боль. Неужели Куалопек мог усомниться хотя бы на миг, что он согласится?
– Только скажи.
Куалопек помедлил. Поднял на него глаза.
– Я покажу тебе.
Сын своего отца, воплощенный Разум, он повел рукой, повторяя пальцами узор в сложном незримом плетении – и Знак засиял, заструился чистым золотом. И, столкнувшись с тьмой сомнений Тихокана, поглотил его, оставив в этой тьме.
Следом пришел страх.
– Не бойся, – позвал голос. – Теперь твой рассудок сильней, чем ты привык о нём думать, брат.
И в темноте возник силуэт Куалопека. В церемониальных одеждах великих царей своего рода, он стоял прямо и гордо держал голову.
– Идём, – снова позвал он, и зашагал прочь.
Тихокан двинулся следом. Узкие ступни босых ног брата оставляли на тьме золотистые отпечатки, истекающие теплом, и он шел по рожденному ими пути, не задумываясь о цели. До тех пор, пока тьма не озарилась тёплым светом, льющимся сразу отовсюду.
– Смотри внимательно, – голос Куалопека звучал издалека, приглушённо. – Смотри и запоминай предназначенное тебе знание, брат.
Мерцающие символы плыли вокруг Тихокана, и он вбирал их в себя, как земля вбирает дождь. Каждый обращался в его памяти движением рук или губ, звуком, жестом; опускался на дно разума тяжёлой каплей. Символы выплетали вокруг него призрак той тюрьмы, которую Куалопек уготовил своей сестре-предательнице, и Тихокан должен был стать его Законом и карающей рукой, привести древнее знание в движение, повелеть силам навсегда сковать вне времени золотую царицу с чёрной душой.
С каждым новым символом, который он впитывал кожей, тьма становилась всё гуще и, в конце концов, для Тихокана в ней не осталось ничего и никого, кроме смутного силуэта брата.
– Нам пора, – услышал Тихокан.
И вернулся в мир.
Знание, нежное и текучее там, здесь обернулось холодным камнем, чьи острые грани, в единое мгновение раздавшись ввысь, рассекли сознание Тихокана и причинили новую боль. Он должен испытать тень вечной тюрьмы, чтобы запереть в ней Натлу. Он должен кожей ощутить жгучее, стылое её прикосновение, чтобы позже сказать правильные слова, выпуская наружу данную ему, стражу закона и справедливости, силу.
Боль ушла, и он выдохнул, прикрывая глаза от нахлынувшего бессилия. А когда вновь открыл их – Куалопек сидел рядом, опираясь на подушки.
– Ты можешь и сам спускаться туда, – он снова выглядел утомленным и взрослым. Золотые глаза глубоко запали на узком лице. – Ты – полноправный и равный хранитель этого знания, и в твоей власти распоряжаться всеми его гранями во благо своего народа.
– Зачем? – пробормотал Тихокан.
– Потому, – голос брата был твёрд, – что ты – Царь Атлантиды.

* * *

Одежды Тихокана мягко шуршали по каменным плитам залов правосудия. Эта часть храма осталась девственно нетронутой, словно в насмешку: только судить предателей и вершить закон осталось мёртвому царству. Холодный зал встретил его грозной тишиной и высоко забравшимися тенями на стенах, дымом курительниц и склонившейся перед ним послушницей. Неслышно ступающая, облаченная в темно-серое, она казалась ещё одной тенью.
– Великий царь.
Даже голос её был негромким и плыл в воздухе, словно дым.
– Я желаю говорить со старшей жрицей, – произнёс Тихокан.
– Я извещу её, – ещё раз поклонилась послушница и исчезла так же бесшумно, как появилась.
Оставшись в одиночестве, Тихокан приблизился к алтарным нишам. Богато украшенные торки, возложенные на ткань, кроваво блестели центральным камнем, словно уставившись на него единственным широко раскрытым глазом. Церемониальный кубок был пуст, и символы на его боку складывались для Тихокана в гневную мольбу, в плач по возмездию.
– В них вам нет нужды.
Он обернулся.
Старшая жрица-судия носила серое, как и её послушницы, и лишь осязаемое золото наголовного обруча выдавало в ней не тень, но человека из плоти. Щёки её запали, глаза были глубоко и ясно очерчены чёрным и алым, по скулам и вниз, до подбородка, протянулись белые слёзы, превращаясь в солнечные лучи. Но даже эта маска не могла скрыть её усталости.
– Только цари имеют право судить царей, – продолжала она, шаг за шагом минуя разделявшее их расстояние. – Зачем пить священное вино тому, кто и без него может слышать слова Неба? Зачем надевать торк тому, на чьей груди ярче любого зрячего камня сияет это?..
Она протянула руку, касаясь воздуха над Знаком Тихокана – и опустила её, пряча в складках одежды.
– Я пришел просить совета, – запоздало произнёс он, накрывая знак ладонью.
– Я не дам его, – жрица встала с ним плечом к плечу, устремив взгляд в сторону ниш, – потому что знаю, что он будет бесполезен. Атлантида судила смертных и царей, но никогда – царей-богов.
– Мы – не боги, – Тихокан стиснул челюсти. – Мы – их сила и воля, воплотившиеся в смертных телах по вине предательства.
– По вине? Или же благодаря? – жрица склонила голову. – Отрицая очевидное, его не изменить и не заставить исчезнуть. Не Атлантиде решать, каким быть суду над великой царицей.
Тихокан сомкнул веки и сделал вдох, чтобы очистить сознание от новой волны ярости.
– Почему? Разве не перед Атлантидой её вина страшнее всего?
Прошло время, прежде чем жрица ответила ему.
– Чтобы вершить суд, мы должны открыть себя голосам Солнца, Неба и Луны. Чтобы слышать их, мы проливаем кровь судимого и пьем её, мешая со священным вином, – она повернула лицо к Тихокану, – но кто осмелится пустить кровь царицы Атлантиды? Кто за это не станет судимым сам?..
– Она бесправна, – резко оборвал Тихокан жрицу, – она больше не заслуживает ни привилегий крови, ни каких-либо ещё, она лишилась их, подняв руку на брата и царя своего.
– Великий царь – царь до тех пор, пока дыхание живо на его губах, – таков был её ответ, и Тихокан знал – он будет неизменным.

В его новом зрении серая фигура жрицы была объята слабым мерцанием, будто она стояла против яркого света. Будто само Солнце держало её в своих ладонях – плотную, сотканную из тьмы.
– Мы наделены особой властью, – только сейчас Тихокан заметил тонкую рану под белыми узорами на её щеке, – но она не безгранична. Не в моих силах подать тебе руку, о голос закона, ибо твои ступени – выше моих, и твоя дорога ведет к облакам. И...
Прежде, чем продолжить, жрица надолго замолчала.
– Один совет я всё же дать могу. Суд, который касается только царей-богов, должны видеть лишь их глаза, и ничьи больше. Каким бы ни было решение, каким бы ни стал приговор.
И Тихокан кивнул. Пускай и решение, и приговор были уже вынесены и высечены в камне...
Он был с этим согласен.

Спал в ночь перед судом он недолго и рвано, и пробудился ещё до рассвета, от странного, ритмичного стука за стеной. Нахмурившись, Тихокан сел на постели, потёр виски и поднялся, не озаботившись переодеться в дневное и лишь прихватив Оберегающего Покой. Готовый к чему угодно, он приоткрыл дверь между своими покоями и Куалопека, откуда доносился шум – и замер на пороге, не решаясь войти.
Похоже, брат все-таки сделал свой трон.
Машина эта напоминала его прошлую, но лишь отдаленно. Более тонкая и острокостная, эта выглядела не только достойной носить в себе наследника великих царей Атлантиды, но и угрожающе опасной. Бежевая, словно нежный древесный ствол под слоем коры, покрытая сеткой узора и состоящая из множества сочленений и суставов, она поднималась и опускалась по воле Куалопека, застывшего высоко над землёй, внутри, в седле, под широким нагрудником. Одежды его были ало-золотыми в это утро, а тяжёлые волосы прятал закрытый чернёный венец с тремя зубцами.
Машина скрипнула и развернулась – мягко, плавно, под мерный перестук костяных своих когтей о каменный пол.
– Доброго рассвета, брат, – так же мягко Куалопек скользнул со своим седлом вниз, заставляя суставы машины заскрипеть. Теперь лицо брата было едва ли на две ладони выше, чем его собственное. – У меня есть для тебя обещанный дар.
Он вновь поднялся выше и проследовал к стеллажу у стены.
– Ты просил у меня маску, – произнес он, снимая что-то с полки и бросая через плечо взгляд прежде, чем обернуться всем корпусом. – Я обещал тебе корону. Это – и то, и другое.
Клетка-нагрудник снова пошла вниз, останавливаясь совсем близко. Тихокан мог протянуть руку и положить ладонь на каплю янтарной смолы в его центре – там, где раньше на подобных машинах помещалось Наследие.
Теперь в нём не было нужды. Куалопек сам стал силой, которая дарит механизму жизнь.
– Возьми.
Маска оказалась чёрной, хищной, широкой. Тихокан коснулся зубцов, провёл по отделанному блестящим металлом налобному щитку.
– Ты не мог отказаться от золота, – тихо произнёс он. Спрашивая ли? Утверждая?
– Ты – царь, избранный Солнцем, – ответ Куалопека был жёсток, его голос – хрипл. – Тебе носить золото.
Тихокан прикрыл веки, смиряясь.
– Спасибо, брат.
Глубоко вздохнув, он обвел прочным ремнем лоб, щёлкнул застёжкой на затылке. Обернулся к пластине лунного металла.
Маска прятала рябые пятна волос, защищая их спокойным цветом горячей смолы. Она закрывала скулы и лоб, щёки и брови – и глаза, почти целиком. Она дарила чувство надёжности и уносила прочь стыд. Она была маской – и короной, достойной великого царя Атлантиды, того, кто внушает страх и благоговение.
Собственное лицо под ней казалось Тихокану незнакомым.
– Одевайся, брат, – окликнул его Куалопек. – Нам пора.

Они отправились к пирамиде великим числом. Три дюжины воинов, пара чудовищ-полуконей, великий жрец и цари Атлантиды – сломанный, проклятый, пленённая.
От темницы дорога была короткой, и первой террасы они достигли спустя совсем недолгое молчание.
– Здесь я оставляю вас, – произнес Тцальпок, занимая место справа от ступеней, ведущих выше. Тихокан заметил, как тяжело он опирается на посох, и как прямо держит спину – тоже, и поспешил прибавить шаг. Чтобы не заставлять жреца ждать больше, прежде чем опуститься на скамью, давая отдых телу.
"Первыми судимого покидают те, кто дал ему рождение".
Пирамида была высока. Без счёта ступеней, четыре широкие террасы, на каждой – достаточно места, чтобы хватило жрицам-судиям и тем, кого они судят. Чем ниже проступок и положение виновного, тем дальше положенная ему терраса была от солнца: нет нужды занимать взгляд богов мелкими людскими заботами, с которыми дети их справятся сами.
На нижнем уровне судили крестьян и простолюдинов.
Они миновали вторую широкую площадку.
– На места, – велел Тихокан, не оборачиваясь. Воины, ожидавшие приказа, растянулись длинной шеренгой, перекрыв подъём тем, кто пожелает пойти следом за царями.
"Вторым с судимым расстается тот, с кем он узами связал свою жизнь".
В любой другой жизни, где Натла не была бы царицей Триумвирата, она могла бы быть связана узами. Быть может, в этой жизни ей бы не пришлось подниматься навстречу своему приговору.
Чем ближе терраса была к вершине, тем меньше на ней и вокруг оставалось места, тем сложнее было недозволенным глазам увидеть правосудие. Первая терраса была видна с самой земли, вторая же находилась далеко вверху, и не каждый мог быть близко и смотреть.
На ней судили воинов.
Третий ярус был предназначен жрецам и высшим детям Атлантиды, царям ее и избранным. Впятером они пересекли его, только трое продолжили подниматься.
"Последними у судимого отнимают тех, кому он подарил кровь и семя своё".
Перестук копыт касался слуха Тихокана, и ему не было нужды оборачиваться, чтобы видеть, как полукони медленно кружат по террасе, высматривая врага. Они были детьми Натлы. Лучшими из них. Странно было то, как гнилой плод давал семена, из которых поднимались здоровые ростки. Странно было то, что гнилой плод этот родила зеленая ветвь.
Как гниль расползается по всему, чего коснется, так и скверна Натлы коснулась жизни её брата.
У самой вершины Тихокан обернулся и посмотрел вниз. Под ними кипела зелень листвы, скрывая уродливые шрамы города, заставляя забыть хотя бы на миг о том, что осталось на земле. Он ощутил, как к нему медленно возвращается равновесие и ясность мыслей – здесь, на священной вершине пирамиды, не судили никого; она была местом, где жрицы очищались и внимали Солнцу, обращая молитвы в ответ. Местом, далёким от чужих глаз, незамаранным.
Натла опустилась перед ними на колени в самом центре площадки, не дожидаясь приказов. Она не склонила головы, и взгляд её был исполнен не страха, но горделивого презрения – даже в оковах она не чувствовала себя побеждённой. И Тихокана посетила мысль о том, что закон лишен справедливости. Как можно наказать того, кто не чувствует себя сломленным? Как обратно вернуть ей причинённую боль, следуя справедливости, если эта боль сходит с неё, не касаясь?
Закон пуст, если есть то, что неподвластно его слову.

Куалопек разомкнул тонкие губы:
– Пора.
Спокойствие его лица не могло обмануть Тихокана – огонь Возмездия невидимо крался по его телу, зажигая сиянием золотые следы на недвижных ногах; вверх по икрам и бёдрам, скрываясь под тканью повязки. Это было страшно. И он понял, что ждал этого уже давно. Ведь если струна натянута слишком туго – она рвётся, рассекая кожу. Любовь, нежность и доверие Куалопека к сестре лопнули, оставляя на своём месте глубокую кровоточащую рану, заполняя её пустоту ненавистью, столь же жгучей и слепой, какими были сами, открывая двери силе, что таилась в нём с рождения, чёрной и неумолимой.
Могли ли боги предвидеть это, выбирая ему Знак?..
– Натла, дочь Ллакаль, – собственный голос звучал в ушах ясно и слишком громко. – На твоих руках кровь народа, который ты клялась защищать и вести к свету.
Стоило только начать, и слова нашлись сами.
– Ты забыла о долге перед своими детьми. Ты очернила имя своего рода. Ты осквернила силу Наследия, предав своих царей. Ты разбила священный Триумвират Атлантиды, – внутри поднял голову гнев. – Ты смела поднять руку на Куалопека, своего родного брата!
Скрежет суставов машины слился с шумом в висках.
– Я все еще здесь, тварь, – в голосе Куалопека, больше не бывшем его собственным, рвались хрипы. – Тихокан покончил с твоей изменой, но мое лицо ты будешь видеть в вечных кошмарах своего заточения.
Слышать Возмездие вместо брата у Тихокана не было сил. Он поспешил вмешаться:
– Найдешь ли ты слова оправдания, Натла?
Та подняла глаза – торжествующая. Солнечный цвет покинул её, когда у неё отняли Знак, и теперь больше не кровью и золотом была она, бледная, полупрозрачная, с волосами почти белыми в свете дня. Но лицо её оставалось лицом великой царицы – гордое, ясное.
– Богам нужны деяния, а не слова, – был ему ответ.
– Но именно слова сейчас имеют власть над тобой, – произнес Куалопек, нависая над ней. – Именно слова станут твоим приговором и тюрьмой.
– Власть надо мной? – переспросила Натла. – Спроси себя, брат, имеют ли твои слова власть над будущим? Над тем, чтобы поднять твою страну из пепла, в который я обратила ее? Твои слова – ничто! Атлантида лежит в руинах, и этого не изменить.
Скованные цепью крылья её напряглись, а голос упал до хриплого горячечного шёпота одержимого.
– Все должно сгореть дотла, сгореть и очиститься во имя желаний Солнца, я – единственная кто видит это, кто готов переступить за грань одних лишь слов. Только тогда начнется новая эра, только тогда мы станем дышать чистым воздухом царей...
– Ты избрала путь к безумию, – Куалопек взлетел в своей клетке высоко над головой сестры, и лицо его обернулось маской. – Я умываю руки.
Он повернул к ней прямую спину, закованную в кость машины. И Тихокан понял: пора.
– За твою измену, – начал он, – за предательство своего народа и своей крови, за то, что использовала силу Наследия против воли богов и против нас, я лишаю тебя права на знак и имя, и обрекаю на холодную вечность в бездне небытия!
С каждым произнесённым словом он исчезал из этого мира, впуская в своё тело силу Закона, руки Единства. Кожа перестала чувствовать ветер, свет померк, и только они трое остались видны в непроглядной тьме. Проходят ли через это жрицы-судии, испившие крови и вина? Или это делает с ним его сила, бесконечная, как воля Неба?..

– Вам не остановить будущего! – крик Натлы замер над вершиной пирамиды. – Копьё, брошенное моей рукой, найдёт свою цель и вонзится в ваш хрупкий мир, разрушая его до основ, и на его осколках поднимется новый...
Тихокан не слушал. Он поднял руки, вспоминая знание, подаренное ему Наследием, возрождая в памяти чуждые слова. Щит и Закон Настоящего обрели в его душе форму и имя, и хлынули с пальцев живой властью.
– Будущее не властно над настоящим, – загремел его голос, сливаясь с воплями Натлы воедино. – Копьё не властно над разумом.
– ...и я буду единственной его силой, сердцем его и мыслями...
– На-ам сингх пратен...
– ...и рок пожрёт вас всех, пожрёт без остатка, но я – я восстану из пепла ваших костей...
– ...рауф те н'анг...
– ...чтобы завершить начатое!
Тихокан не мог заслонить глаз. И сильнее, чем вспышка его заклинания, слепил свет истины, рвавшийся наружу из сердца Натлы, и оборвавшийся вместе с её воплем в тот миг, как он произнёс последние слова, оставляя его в черноте, опустошённым, несущим в груди страх. Могло ли Будущее дать ей знания о том, что станет?..

Цвета медленно возвращались в мир.
Хрустальная глыба блестела на солнце острыми гранями, густо-розовая, как взметнувшееся в чистой воде облако крови. Когти механической машины Куалопека мерно отбивали начало нового времени, пока он не спеша пересекал площадку. На лице его нельзя было прочесть ничего, кроме усталости.
– Я сотру твое имя из памяти, сестра, – в голосе Куалопека слышались хрипы, далёкие, как громовые раскаты на горизонте. – Я забуду свершённое тобой зло, и тебя вместе с ним. Это будет моей последней данью тебе и нашей крови.
Темная бронза его долгопалой руки, с кожей, укрытой мелкой сетью морщин, последний раз легла на полупрозрачный хрусталь тюрьмы Натлы, и скользнула прочь, под драпировки одежд.
– Идём, брат, – попросил Куалопек, обращая к Тихокану потускневший взгляд золотых глаз. – Вернёмся домой.

И в эту самую минуту Тихокан с ужасающей ясностью понял одно: утолённое возмездие подобно огню, лишённому пищи.
Оно угасает.