– Я устала, – тоном, не терпящим возражений, заявила Натла.
Челюсти её были сжаты, в глазах – мрачная решимость. Тихокан впервые видел её такой тяжёлой.
– Ты не можешь отказаться от своих обязанностей, – Куалопек смотрел ей прямо в лицо, такой же напряжённый, зеркально повторяющий её позу – ладони упёрты в стол, линия плеч жестка.
– Удержи меня, – почти прошипела Натла. Её кошки, расположившиеся вокруг неё на скамьях и плитках пола, хором заворчали. – Удержи меня, брат – поглядим, как ты сможешь приказывать великой царице Триумвирата!
– Я не...
– Я отдала своим людям достаточно даров Наследия! – взвилась она, вздёргивая подбородок, становясь будто бы выше и ярче. – Не в вашей власти сажать меня на привязи среди больных и немощных, точно пса!
Тихокан молчал, стоя в стороне. Впервые он не желал спора с Натлой, впервые это была не его битва и он с охотой уходил от неё.
– Но кто поможет им, если не ты! – Куалопек подался вперёд ещё больше. – У кого кроме есть силы и умения, необходимые, чтобы бороться за их тела?
– Не смей делать вид, что я – единственная, кто это может! Атлантида полна целителей, которым я отдала всё, что могла – знания, время, материалы и свою удачу! – она развернулась и принялась мерять зал шагами. – И если они не в силах справиться с тем, что перед ними, в том нет моей вины, а я больше не желаю тратить себя на бессмыслие!
Повисла тишина.
– Объяснись, сестра, – потребовал Куалопек, и в голосе его был холод.
Вместо ответа Натла схватила с приоконного столика вазу и что было силы швырнула её через весь зал. Осколки брызнули во все стороны, Куалопек взметнул руку как раз в тот момент, чтобы успеть отразить часть из них, летящих ему в лицо.
– Собери её мне, брат, – неожиданно спокойно попросила Натла. – Собери её по кусочкам. Это была моя любимая ваза.
Куалопек медленно опустил руку. Внимательно поглядел на сестру.
– Не легче ли будет сработать и расписать новую? – мягко поинтересовался он, изгоняя холод из своих слов.
– Именно, – выдохнула Натла, делая шаг к нему. – Неужели ты не видишь, брат? Я собираю тела по кусочкам. Они хрупки. Наш род вырождается. Прости, но я больше не могу тратить на это драгоценные силы, данные мне Наследием. Я сделала, что могла. Я обучила мастеров, я исполнила долг.
Она уронила лицо в ладони и опустилась на скамью – изломанная, побеждённая.
– Отпусти меня. Я хочу творить – не чинить. Я хочу дарить жизнь – не вдыхать её в нежить.
От глаз Тихокана не укрылось, как под алой накидкой расслабились, опустились плечи Куалопека. Он обошел зал, сел рядом с сестрой, привлёк к себе, гладя по волосам.
– Пусть будет по твоему, – произнёс он тихо. – Я и в самом деле не смогу тебя удержать. Пообещай мне лишь одно.
Натла отняла руки от лица.
– Все, что смогу, брат, – ответила она так же тихо.
– Обещай, что не оставишь своих воспитанников без совета, если они придут за ним.
Натла заколебалась, но все-таки кивнула, устремив взгляд себе под ноги.
– Обещаю.
Куалопек вздохнул и отстранился.
– Чему ты хочешь посвятить себя теперь? – спросил он. Натла подняла голову, звякнули тонкие золотые украшения.
– Я бы хотела собственный сад, – её глаза метнулись прочь, к высоким окнам и небу за ними. – И зверинец. Я хочу... видеть жизнь.
Куалопек кивнул и поднялся на ноги.
– Они будут твоими, сестра.

* * *

Чуткий сон Тихокана был его слабостью – и его силой. Немного нашлось бы ночей, в которые он не просыпался от тревожных шорохов, от далеких чужих шагов, от неровного дыхания Куалопека, мучимого бессонницей.
Но и руку, протянувшуюся к его обнажённой груди, он поймал, не открывая глаз.
– Всегда мечтала знать, что ты скрываешь под своей бронёй, – глаза Натлы блестели ярче камней в её ожерелье. – О, не этой, – добавила она, заметив безотчетный взгляд, брошенный Тихоканом на шипастую перчатку в изголовье, – вот этой.
Она с улыбкой коснулась своего виска.
– Но передо мной ты ее не снимешь, верно? – Натла выпрямилась, бедром касаясь его бедра под тонкой тканью покрывала. – Нет, не передо мной...
– Зачем ты пришла? – Тихокан был хриплым со сна, но смотрел ясно и настороженно.
– Поговорить, – услышал он в ответ. Усмешка Натлы скользнула с её губ и растаяла в воздухе, не касаясь его ушей.
– Ночью?
– Ночью, – эхом отозвалась Натла, – ночью, когда Небо отворачивается и смотрит на иные миры. Когда Солнце спит и не слышит наших слов.
– Но глаза Луны широко открыты, – напомнил Тихокан, садясь в постели. – Осторожно выбирай, о чем будешь говорить, сестра по узам.
Натла тихо рассмеялась.
– Не страшись, брат – богам угодны мои слова.
Пальцы её бездумно гладили бусины шнурка, на котором держался её Знак. В темноте спальни Тихокан видел блеск её глаз, и знал, что она не сводит взгляда с его груди – с его Наследия.
Он носил его на цепочке, как делал это Тханеш.
– Ты слушаешь его песни, брат? – прошептала Натла. – Внимаешь ли ты его голосу, что зовёт тебя в тишине, когда все звуки кроме замирают?
Она далеко, зовуще запрокинула голову, обнажив восхитительный шёлк кожи. Тихокан мог чуять слабый запах меха ее кошек – запах обмана, сводивший его с ума, будивший жажду крови.
– Я слышу, как говорит со мной Солнце, – вздохнула Натла, – я слышу, как Небо поёт мне историю веков, открывая глаза на безумный наш мир... я слышу, как хотят они приблизиться к детям своим, коснуться земли, озарить её светом и одарить силой, давая начало новым дням и новому будущему...
Голос её затих, истончился. И, мгновение спустя, вновь разбил тишину:
– Но Атлантида слишком слаба, чтобы принимать их дары.
Тихокан ждал.
– Когда слабеет стая, приходит мор. Приходят хищники, – Натла смотрела ему в глаза, – когда слабеет лес, люди жгут костры.
– Огонь, разожжённый неосторожно, спалит весь лес дотла, – возразил Тихокан. Ему не нравился ход мыслей Натлы.
– Огонь никогда не берёт больше, чем ему причитается, – прошептала она, – и если он оставит от леса только угли, значит, так быть должно. Значит, то, что вырастет на его месте, будет сильнее.

– Довольно, – приказал Тихокан, отбросив покрывала и стискивая предплечье Натлы. – Ты собираешься предать наш дом, наш народ огню, Натла? Во имя какой безумной прихоти, что кажется тебе истиной?
– Я хочу принести им очищение, – выдохнула она, – Я хочу одарить их новой силой. Я желаю отдать своё тело богам, и стать их волей, мечом и земным воплощением, открыть врата новой жизни. И в этот миг ликования я желаю видеть своих братьев рука об руку со мной, Тихокан.
Его лицо говорило без слов. Глаза Натлы скользнули по нему ото лба до губ, и обратно, и её беззвучный смех теплом задел его кожу.
– Ты ли не лжив внутри, брат по узам? Ты ли не проливал чужой крови, не предавал огню чужие жизни? И смотришь на меня, как будто я – чудовище!
– Врагов, – отрезал Тихокан. – Врагов, не своего народа я проливал кровь.
– Но кто наш народ, как не враги себе самим, если не желают двигаться в будущее? – выдохнула Натла в ответ. – Кто они, как не враги Солнцу, если отталкивают дары его любимых детей, зарываясь в грязь под собственными ногами, чтобы прятаться от его света?..
Далёкое безумие вилось в её взгляде бесцветной бурей.
– Чтобы править, нужны трое, – прошептала она, придвигаясь ближе. – Чтобы расчистить дорогу Седьмой Эре, мне нужны мои братья. Мы встанем во главе очищающего пламени, что прокатится по землям отсюда и до берегов через океан, и на пепелище его мы вырастим новую жизнь и новый мир, для которого станем единственными царями, истинной силой, несущей волю Солнца и Неба...
– Твои речи безумны, – понизил голос Тихокан.
– Мои речи истинны, – жаркое дыхание Натлы коснулось его шеи, – разве ты еще не понял этого?..
Она качнулась вперед, стремясь украсть вкус его губ, но ладонь Тихокана, его пальцы на её ключицах, остановили её – оттолкнули прочь.
– Ты не смутишь меня, – прошипел он, вставая во весь рост в темноте спальни. – Ты не обманешь мой разум, Натла, я вижу тебя насквозь. Слова твои – яд, и сколько бы ни прикрывалась ты именем Солнца, черно задуманное тобой! Черно и не должно свершиться!
Она поднялась тоже – тёмная, тонкая, прямая.
– Видишь меня? – беззвучной насмешкой рассыпались по плечам ее чёрные волосы. – Что ты видишь, Тихокан? Что можешь ты видеть своим закрытым разумом, своей незрячей невежественностью? Я – будущее, которое ты не желаешь принять, которого ты страшишься – потому что оно сильнее! Оно разъест тебя, поглотит все, что тебе дорого, не оставив воспоминаний, оно напьётся солнечной благодати и отправит тебя во тьму, которой ты достоин!
Тихокан принял звонкую оплеуху унизанной браслетами руки, не делая попыток заслониться.
– Ты передумаешь, – выдохнула она, оставляя его в одиночестве.
"Ты пожалеешь", – эхом отдалось несказанное в его ушах.

* * *

Тихокан знал, что не сможет молчать. Он знал, что Куалопеку должно знать, что за тёмные мысли нашли себе приют в разуме его сестры. Единственное, чего не знал он – с чего начать свой рассказ, и как вести его, чтобы брат поверил ему и понял всю тяжесть того, что залегло в душе Натлы.
Он мог направить острие Оберегающего Покой к цели с закрытыми глазами. Но слова – не копья.
К тому часу, когда он решился, они были вдвоём на террасе дворца. Город, светлый и пустынный под вечерним солнцем, расстилался под ними, и спокойствием обнимал Тихокана за плечи. Напряжение, настороженность, постоянные его спутники, отпустили его и шагнули в сторону, оставляя наедине с братом. По-настоящему наедине.
– Твоя сестра приходила ко мне этой ночью.
Медленно, сухожилие за сухожилием, мышца за мышцей, про худой обнаженной спине Куалопека прокатилась волна, заковывая его в неподвижную сбрую. Тихокан подмечал такие вещи бессонательно, и умел помнить их.
– И что? – голос брата, в отличие от тела его, был спокоен.
– И брат наш отказал мне.
Тихокан обернулся. Она стояла там, тонкая и по-своему прекрасная, дитя своей матери. На губах её была улыбка, а в глазах застыл безудержный смех, предназначенный только для него – ни для кого больше.
"У тебя ничего не получится", – говорили её глаза.

– Что ж, – спокойствие в словах Куалопека сменилось лёгким разочарованием, когда он обернулся, чтобы посмотреть на своих собратьев по Триумвирату. – Значит, так тому и быть.
Сердце Тихокана упало. Неужели он всё знает? Неужели верность его, та верность, что была больше мира и больше самой жизни, встречает под собой пустоту, лишенную опор? Куалопек, великий царь, одурманенный речами сестры, готов огнём обратить своё царство, ради призрачных стремлений? Обманут, опутан лживыми речами, неужели мог он забыть...
Одного взгляда на брата оказалось довольно, чтобы понять – нет. Куалопек не знал ничего о том, что было вчерашней ночью – и понял их слова по-своему, как мог понять только царь Триумвирата, равно любивший и сестру, и побратима, и желавший для них счастья. И Тихокан замер, чуя у горла волну ярости, понимая, что сделала Натла.
Она не солгала – он отказал ей.
Но не в теле своем, как считает сейчас Куалопек. В покорности.

– Думаю, мне лучше оставить вас, – деликатно нарушил молчание его брат, и в шелесте одежд прошел в сумеречные коридоры дворца.
Натла улыбалась.
– Ты передумаешь, – напомнила она Тихокану, когда мягкие шаги Куалопека исчезли вдалеке. – Я обещала, что ты передумаешь.
Ярость колыхнулась у него в груди, потекла в кончики пальцев теплом. Он не будет покорным. Он не даст ей того, чего она желает – будь это его тело, его сила или мысли его брата.
Когда он бросился мимо неё вслед за Куалопеком, она смеялась, и звон её браслетов вторил этому смеху.

Когда шаги его догнали побратима, тот оглянулся. А оглянувшись – остановился и ждал, пока Тихокан поравняется с ним.
– Твоя сестра приходила не за тем, чтобы предложить себя, – без предисловий бросил он, не глядя на Куалопека.
И рассказал всё, как было. Слова, сказанные вчера Натлой в её горячечной страсти, стали сухими и бесцветными у него на языке. Он не знал, как вдохнуть в них страх и угрозу, которую услышал сам, и боялся, что побратим не поверит ему. Не увидит опасности. Не поймёт.
Он и в самом деле не понял.
– Послушай, – мягко произнес он, – я верю, что твое беспокойство пробуждено заботой о нашем народе. Но не кажется тебе, что ты видишь больше, чем есть на самом деле? Натла – одна из нас. Наша сестра, царица и мать Атлантиде. Ты в самом деле полагаешь, что она станет угрозой своим детям?
– Её слова были достаточно убедительны, – отрезал Тихокан, плотнее запахивая плащ, отсекая примирительные нотки в голосе Куалопека и не давая им пробраться к собственному сердцу.
Куалопек стал прямее.
– Она стала несдержана. Ты должен принять и хранить это в уме, истолковывая её слова.
Воздух коридора словно бы стал теплее, и алые отблески солнца на стенах разогнали спокойный полумрак. Тихокан сделал глубокий вдох.
– Отчего же, брат мой, – ровно спросил он, – отчего же я должен прощать и оправдывать её несдержанность?
– Оттого же, отчего я прощаю твою, быть может? – Куалопек поднял бровь. – Она – женщина, и знак её – созидание, – он качнул головой, сжимая правую руку в кулак, – она желает рождать новую жизнь, стремится следовать своей природе, и не может этого сделать – и это разрушает её сдержанность, Тихокан!
– Ты хочешь, чтобы я сочувствовал ей? – ярость Тихокана плеснулась кровью перед глазами. – Хочешь, чтобы жалел ту, которая знает только один путь утолять жажду собственной сути, путь, ведущий сквозь разрушения? Да будет так, царь мой – но помни, что моя суть – щит и закон, и если ей дозволено следовать своей природе её путем, то я клянусь, что буду охранять тебя и твой народ так, как посчитаю единственно верным сам!
Куалопек молчал, болезненно прямой и недвижимый.
– Она не оставила своих тёмных мыслей, – Тихокан сжал челюсти. – Я терпел, брат, я ждал годы, но очистился ли ее разум? Нет!
– Довольно!

Когда-то побратим его был мал, и Тихокан мог с лёгкостью одержать победу в споре, опытом и волей своей заставляя его отступить. В этот миг он осознал, что эти времена минули. Неколебимый и гибкий, подобно своему хлысту и своему разуму, Куалопек был первым зубцом в короне, остриём его копья и началом его дорог, и слово его было словом не ребёнка, но великого царя.
Тихокан знал о своей правоте. Но бороться за неё ему пришлось бы не со слабейшим – с равным, или высшим по силе, с тем, кто был ему дорог.
Он этого не хотел.
– Не переходи черту, брат мой, – бесцветно произнёс Куалопек. – Не переходи черту, после которой не будет возврата. Не разрушай единства.
Время для Тихокана застыло. Язык не слушался.
– Твоя воля, – ответил он. – Я больше не стану очернять имя твоей сестры.

Его побратим молчал. Молчали стены, молчал ветер за окнами, недвижно ждал воздух и стена, пускавшая корни между ними.
Куалопек разбил её единым махом, с неслышным звоном.
– Вы оба слишком дороги мне, – тихо произнес он, опуская глаза и снова становясь собой – молодым, мягким. – Я не хочу вражды между вами.
– Её не будет, – пообещал Тихокан.
Куалопек кивнул.
– Ты мог не замечать, – вполголоса продолжил он, – но она всегда тянулась к тебе.
Тихокан не произнёс ни слова, чуя, как сгущается гроза над городом.
Осторожно, словно ступая по дороге, выложенной пальмовыми листьями над пропастью, Куалопек произнес:
– Быть может, вам стоит...
– Нет.
Куалопек отвел глаза.
– Как знаешь, – ровно сказал он. – Но помни, если передумаешь – я приму это с радостью.