В Ночь Выбора мёртвым сном туман Луны ложится на Атлантиду, и весь народ её, связанный кровью и небом над головой, сновидит одно на всех – и знает, что пришло время. Смыкаются веки юных и старых, целительным сном забываются те, кто метался в лихорадке, и те, кто страдал от хвори ночной бодрости, и весь мир цепенеет, ожидая, пока Солнце сделает свой выбор.
Лишь четверо не спят этой ночью.
Трое – те, на чьи умы ношей ляжет знание Наследия; те, что сложат Триумвират. Четвёртый – жрец Единства и слуга Луны, под светом её готовый принять клятву и быть свидетелем выбору, что будет сделан.

– Я обязательно проснусь этой ночью, – Натла болтала босыми ногами, сидя боком на спинке кресла, и убирала чёрные, как у матери, волосы в длинную косу. Куалопек слушал, как звякают золотые браслеты на ее руках, и постукивал пальцами по столешнице в такт. – Проснусь, приду в сад самая первая, и папа выберет для меня лучший на свете Знак!
– Ты не сможешь проснуться, если будешь глуха к зову богов, – мягко, музыкально возразил ей брат. – Только их выбор имеет значение, не твои желания.
Натла грозно свела брови на переносице и надулась, но Куалопек был прав. Ночь Выбора – глубокий сон мира, глухие стены, отделяющие богов от людей в их жизни. Чтобы быть хранителем Наследия, толкователем его записей, человек должен слышать сквозь эти стены. Лишь те, кого в Ночь Выбора пробудит зов Солнца, будут способны пропускать вечные знания сквозь своё тело и изливать их в мир.
– Но если их выбор и твоё желание будут едины, я буду счастлив привествовать тебя своей царицей следующим утром, – примирительно произнёс Куалопек.
Тихокан отвернулся от окна и поглядел на него. Сейчас он ощущал себя чужим среди детей царской семьи, среди младших – и даже незримая печать власти не делала Куалопека старше или мудрее в его глазах.
Ещё несколько лет назад он мог чувствовать себя старшим братом рядом с ними. Ещё вчера он мог быть наставником и советчиком своему царю в дороге и битве, которая равняет и юных, и зрелых. Но теперь, вернувшись, он видит Куалопека, очищенного от пыли и пепла похода, одетого в церемониальные одежды царей, рука об руку с сестрой, так похожей на него.
Он вспоминает, что они – всё ещё дети царей, тогда как он – взрослый мужчина. И даже собственное призвание выбором Солнца не может стереть растущей отчуждённости.
На мгновение Тихокан безмолвно просит, чтобы время вернулось назад.
– Я все равно проснусь! – заупрямилась Натла. – Я буду царицей Атлантиды, как мама! Ты будешь жрецом, как папа, а брат наш, – она ткнула пальцем в сторону Тихокана и вздёрнула подбородок, напоминая ему о гордой посадке головы царицы Ллакаль, – будет нашим верным слугой, как Тханеш!
Нежданный гнев плеснулся в душе у Тихокана. Куалопек не поворачивал головы, и не двинулся с места, но плечи его напряглись.
– Не говори так больше, сестра.
И алое волнение стихло разом, оставив после себя блеклый след заката на прохладной тёмной воде. А Тихокан, стирая с лица нерождённую гримасу ярости, радовался тому, что великий Тханеш не слышал слов Натлы, страшного оскорбления для себя. Тханеш, до последней жилы преданный Атлантиде и её повелителям, Тханеш грозный и мудрый, трижды избранный Солнцем – слуга своим царям?
Никогда.
– Почему? – Натла склонила голову к плечу, готовясь надуться.
– Не думаю, что боги желали бы видеть меня своим жрецом, – задумчиво произнёс Куалопек, дёргая прядь волос. – Я был бы плох.
– Но Знак-то ты хочешь! – она округлила глаза, словно представить не могла, что дело обстоит иначе.
Куалопек пожал плечами.
– Не знаю. Я ведь буду править, даже если не получу его.

* * *

В Ночь Выбора Небо накрывает Атлантиду тёмным полотном, баюкая её детей. "Спите", – шепчет Луна, прячась во мраке, – "спите, спите". "Просыпайтесь!" – взывает Солнце, – "Услышьте меня!" И те, кому суждено будет читать Наследие и питать себя знанием его, слышат и просыпаются, чтобы прийти в священный сад.
Ворота его открыты для всех и каждого в единственную ночь. Верховный жрец встречает тех трёх, кто бодрствует, чтобы в рассвет отвести их к народу – таков закон. Как мать и отец должны видеть новорождённого ребёнка, так и Триумвират, только собирающийся вступить в свои права, должен взглянуть в лица тех, над кем они будут властны, пока не подойдёт время их круга. Там, на площади, они получат благословение великого царя или царицы, что правит, а позже – примут Наследие из их рук.
Куалопек должен быть готов к этому. Он должен знать, что говорить и как вести себя, и Тцальпок увёл его прочь, чтобы научить. Эти речи не были предназначены для ушей иных, и Тихокан остался один.
Завтра он будет на площади, как можно ближе к брату, пообещал он себе – но даже это обещание не могло подарить ему покой. Невозможность быть рядом с Куалопеком, чтобы защищать его, как велят долг и сердце, отзывалась в теле физической болью и неясной тревогой.

В поисках сна Тихокан решил взойти на верхние терассы дворца, где воздух свеж, а небо – ближе.
Ещё поднимаясь, он заметил на краю площадки одинокую фигуру. Воин Тханеш молчал, глядя на вереницу огней, растянувшихся внизу – люди собирались у дворца, чтобы не пропустить пробуждение, чтобы оказаться как можно ближе и первыми увидеть избранный Триумвират. Когда небо потеряет цвет и ночь вступит в свои права, эти огни разом погаснут, а те, кто несут их, уснут крепким сном, сном зачарованным.
Тихокан остановился за несколько шагов от края, не решаясь первым нарушить молчание и покой великого Тханеша.
– Почему ты здесь и один? – не оборачиваясь, спросил тот.
– Верховный жрец говорит с ним, – ответил Тихокан, правильно истолковав вопрос.
Куалопек ушёл с отцом, и до наступления ночи он предоставлен самому себе.
– Да, – Тханеш помолчал. – Верно. Великий царь должен быть готов встречать избранных, как только займётся рассвет. Великий царь – или великая царица.
Тихокан преодолел разделявшие их шаги и встал бок о бок с Тханешем, глядя на огни.
– Я был молод, когда встретил своё первое утро после Ночи Выбора, бодрствуя, – тихо сказал Тханеш. – Старшая сестра рода вышла мне навстречу и улыбнулась мне, склоняясь, и я понял, что так должно выглядеть Солнце.
Тихокан не знал лица царицы Ллетцаль. Но её сестра была прекрасна, и он мог понять чувства Тханеша.
– Я не мог быть с ней. Я думал, что нет на свете страшнее кары, чем жить рядом с той, которой принадлежит твоя душа, и не сметь коснуться её. Но потом Триумвират был разрушен и избран вновь, и в этот раз она не встречала меня, но стояла рядом, равная с равным.
Казалось, даже небо слушает Тханеша в его скорби.
– А потом её забрали.
Он вздохнул, очень медленно и глубоко.
– Я отдал свой Знак воде и молил, чтобы забрали и меня вместе с ней. Но вместо этого меня избрали – в третий раз.
Грубо высеченный профиль его на фоне неба и звёзд исчез, смазался, когда он повернулся к Тихокану.
– Избрание – это проклятие, веришь ты в это, или нет.
И, не давая тому возразить или согласиться, развернулся и направился прочь с площадки.
У самых ступеней он всё же остановился, и голос его прорезал сумеречную тишину.
– Пожелай мне крепкого сна этой ночью, юный воин. Крепкого сна.

* * *

Этой ночью Тихокану снится сон.
Он один в спальне. Глаза застилает туман, что-то липкое и колючее режет из-под век, не давая глядеть ясно – но он видит, что постель Куалопека пуста. Где-то хлопает дверь, и, превозмогая тяжелую усталость, которой налились руки и ноги, он встаёт с кровати. В два привычных взмаха застёгивает тяжелую фибулу накидки на плече и ищет глазами Оберегающего Покой – но копья нет на обычном месте.
Это сон, понимает Тихокан. Но сны коварны, и даже в них он не может забыть о долге, а защищать Куалопека – его долг. С оружием или без, он должен быть рядом с братом.
Дверь хлопает снова, и далеким эхом зовет за собой детский смех. Тихокан выскальзывает за порог. Не впервые брат по ночам покидает спальню в одиночку, и следовать за ним тихо, не привлекая внимания, просто и привычно. Коридор пуст, стены отзываются шагами его собственных босых ног, и Куалопека нигде не видно. Но Тихокан умеет следить. Он слушает камень и вдыхает запах тёплой кожи, и следы побратима проступают на расписанном полу коридора золотыми пятнами, освещая дорогу в тумане.
Он переходит на бег.
Вскоре знакомый стройный силуэт показывается впереди. Куалопек зачем-то потрудился надеть церемониальные одежды, и алое с золотом видно издалека. Тихокан сбавляет шаг, оказавшись на расстоянии броска, и ступает мягче, бесшумно. Ему не важна ни цель ночной отлучки побратима, ни то, куда он направляется – только его безопасность, только его жизнь.
Сон мутит стены по обе стороны, и Тихокан упускает момент, когда вокруг вырастает город. Он замечает это, только когда чует чужое движение и дыхание рядом.
Кто-то мерцающий жёлтым светом крадётся с ним бок о бок. Он смотрит во все глаза, но не может различить, что это – или кто. А тени тем временем становятся резче, и пляшут у ног Куалопека, взмывают в стене тумана высоко вверх, изгибаются паучьими лапами – и кажется, будто брат его сам обернулся чем-то суставчатым и громадным.
Жёлтое мерцание становится плотнее. Сквозь дурманящий аромат цветов Тихокан может различить металлический запах свежей крови, и блеск диких глаз...
– Брат! – окликает он Куалопека. Тот не слышит – или не хочет слышать.
И тогда Тихокан бросается вперёд.
Существо тоже бросается – но опаздывает. Тело Тихокана отлито из старой, тяжёлой бронзы, но в сердце у него горит пламя долга и преданности, и ярость пополам с тревогой за побратима дают ему невиданные силы. Сгусток мерцающего золота сверкает злыми глазами, и слышно, как впустую щёлкает пасть, когда нет больше Куалопека на том месте, куда она нацелилась.
Тихокан падает боком – чтобы прикрыть собой брата, спиной к зверю. В холодный туман...

...на песок?
Сон исчезает.
– Я только пошутить хотела, – губы Натлы обиженно дрожат, дрожат её пальцы и голос.
Тихокан оглядывается. Поспешно разжимает руки, выпуская из своих объятий Куалопека, хочет подняться на ноги – но побратим его, свежий, не скованный сном, непостижимым образом оказывается быстрее.
– Ты в порядке? – тихий вопрос заставляет Тихокана вздрогнуть. Он, вспугнутый зверь, не может понять, что происходит. Почему он, едва одетый, стоит на коленях в белом, мягком песке сада, почему Куалопек протягивает ему открытую ладонь? Почему над головой звёздами мерцает небо, и что за безумный сон привёл его сюда?..
– Триумвират избран, – слышит он голос Тцальпока. Резко обрачивается – жрец опирается на посох, глаза его смотрят отсутствующе, на плечах – лента Луны.
И вдруг понимает, где – когда – оказался.
– Что? – Куалопек смотрит на отца, широко открыв тёмные глаза. – Нет! Не может быть!
Тихокан думает, что поражённое недоверие в голосе побратима должно оскорбить его – но не оскорбляет. Он даже согласен с ним.

Время внутри него вздыхает и возвращается на место.

– Вы были призваны в сад во время Ночи Выбора, – Тцальпок присел на скамью, поманил к себе Натлу, и та, уже забыв про недавний испуг, подбежала и села рядом, прижавшись к нему, – вы единственные, кто смог противиться сну. Чему ты удивлён, мой сын?
– Но Тихокан спал! А Натла не вошла в возраст, она не может стать избранной Солнцем! – Куалопек взметнул руку, и шорох шёлковых одежд в мирной тишине сада стал музыкой для слуха Тихокана.
– Важно не то, что он спал на пути сюда, – произнес жрец, – а то, что он сумел проснуться здесь. А сестре твоей исполнится тринадцать третьего дня, и Наследие своё она примет в полном праве.
Натла украдкой показала брату язык. Глаза её блестели.
– Но...
Тцальпок остановил его жестом сухой ладони.
– Ты не желаешь разделить с ними волю Неба и Солнца? – напрямик спросил он.
Густая бронза разлилась по смуглым щекам Куалопека.
– Нет! – он метнул обеспокоенный взгляд на Тихокана, странно безмятежного, стыдливо опустил глаза и отступил на шаг. – Ничего больше я не желаю сейчас так сильно, как разделить её с сестрой и побратимом. И это, – он запнулся, – это заставляет меня сомневаться, отец.
Куалопек вздохнул и помедлил, обретая уверенность. Голос его окреп.
– Я боюсь, что подменяю истинное – желаемым. Мог ли я своей волей разбудить их и позвать за собой? Можем ли мы сейчас посчитать совпадение волей богов, и оскорбить их своим поспешным решением? Что, если в сад должны прибыть настоящие избранные?..
– Дитя, – Тцальпок был спокоен, как Луна в его душе, – в Ночь Выбора твои желания не всколыхнули бы и песчинки, и воля твоя – ничто. Пока она властна над Атлантидой, ни в чем не может быть сопадений. Но, – видя, что не смог убедить сына, продолжил он, – если душа твоя найдёт в этом спокойствие, мы дождёмся рассвета здесь, и будем готовы встретить всех, кого примет сад в эту ночь.
Куалопек кивнул, помедлив. Тихокан заметил, что побратим старается не встречаться с ним глазами, и позволил себе улыбнуться в душе. Никогда он не ощущал такой сладкой безмятежности, как в эту минуту, никогда не вдыхал запахи ночи с таким счастьем. Его собственная настороженность, его беспокойство, казалось, оставили его, чтобы плотным грозовым облаком окутать Куалопека – и причин этому он искать не хотел. Лишь наслаждаться.

Ожидание шло в молчании. Тихокан лежал на песке, зная, что внимательные глаза Куалопека неотрывно следят за ним – не заснёт ли вновь? Не подвергнет ли еще большим сомнениям то, что находится здесь по праву?
Но спать не хотелось.
– Рассвет наступает, – вдруг сказал Куалопек, и в голосе его больше не было слышно напряжения рвущейся струны.
Тихокан знал. За мгновение до того, как его побратим разомкнул губы, он уже был на ногах, и ласковое спокойствие ночи не касалось больше его кожи. Вновь облаченный в сторожкость, словно в броню, вновь разумом един с копьём, занесенным для удара... Впервые с того времени, как он очнулся здесь, правая рука отзывалась голой беззащитностью – без Оберегающего Покой, без шипастой перчатки. И он гадал, сможет ли вернуться за ними в покои прежде, чем начнутся церемонии. Мысль о том, чтобы саму свою суть оставить позади, вступая на новую дорогу жизни на глазах у народа Атлантиды, казалась ему страшнее тьмы.
– Мне нужно возвратиться за оружием.
Тцальпок обернулся на звук его голоса.
– Ребёнок приходит в этот мир не имея ни одежд, ни щита, ни копья, – заметил он. – Если бы мог он просить их у Солнца, находясь под сердцем матери, утолило бы Солнце его просьбу?
Челюсть Тихокана сделалась острой и жёсткой.
– Я – не дитя, – выпрямился он. – Я – страж великому царю, и долг мой – охранять его.
Не перед богами долг, но перед великой царицей Ллакаль, матерью и женой.
Тцальпок остался спокоен.
– Что ж, – ответил он, – тогда, быть может, Солнце услышит твою просьбу и исполнит её.
Это означало "нет". "Нет", непроизнесенное, ошейником легло на горло и велело покориться течению и слову великого жреца, и Тихокан послушно склонил голову.

Когда они возвращались из сада по дворцовой тропе, солнце уже омывало крыши. Рассвет выплеснулся на Атлантиду стремительно, словно искупая нетерпение и бездвижность ушедшей ночи, и кроны деревьев, камень стен и сам воздух сияли свежестью и счастьем исполненных намерений.
– Вам помогут приготовить себя к встрече с вашим народом, – сказал Тцальпок, когда тень дворца тронула его волосы. – Вы – ещё не Триумвират, но уже избраны, и должны посмотреть в глаза тем, кого будете хранить и вести.
Замолчав, он остановился у развилки коридоров, и жестом приказал им двигаться дальше одним.

Идти пришлось недолго. Служительницы Луны, застывшие у первой встреченной ими комнаты, мягко увели с собой Натлу, возле второй остался Куалопек. И Тихокан, проводивший побратима взглядом до тех пор, пока за ним не затворилась дверь, и терзаясь желанием не оставлять его одного, несмотря на запрет, отправился дальше один.
Его ждал Тханеш.
– Долг в тебе был сильнее сна, – произнёс он. – И долг стал проклятием. Я буду плакать и петь о тебе, молодой воин.
Он развернул полотно, лежавшее на возвышении подле его правой руки, и Тихокан понял, что это – плащ, положенный царю Триумвирата. Его застёжки медно блестели, отполированные кожей и одеждой, закалённые солнцем и вычерненые в тонких узорах кровью врагов. Тихокану был знаком этот плащ.
И то, что он оборачивал.
– Проклятие не отнимет у тебя твоей души и сути, – негромко сказал Тханеш, протягивая Тихокану Оберегающего Покой. – Помни, кто ты есть и кем ты был – и справишься с ним. Помни, перед кем твой долг сильней всего.
– Спасибо, – Тихокан склонился перед наставником и командиром своим, благодарный.
Тханеш дождался, пока он сменит одежды и опояшется, и только после этого покрыл его плечи плащом.
– Моя вера будет с тобой.
И Тихокан вышел в коридор, где его уже ждали.
Наружу, на мягкий свет утра, в молчании, собирая в отдалении за собой жрецов и жриц. На площадь, к помосту, к сотням глаз.
– Держите себя подобающе, – только и сказал им Тцальпок, ожидая, пока перед ними растворят ворота.
Впереди волновалось медное море. Атлантида затаила дыхание – рассвет после Ночи Выбора и появление избранных Триумвирата перед народом являлись частью таинства, и счёта не было тем, кто желал приобщиться к нему.

Первым ступал Тцальпок, облачённый в церемониальные одежды. Только сейчас Тихокан заметил и осознал, что на нем нет больше плаща Триумвирата, что он – на плечах Куалопека. Отдав его сыну, Тцальпок вернулся к символам Единства и цветам Храма, без остатка отдавая себя служению – внутри и снаружи.
Куалопек шёл следом, держась отцовского шага – ровно и не спеша, и каждое движение его жилистых длинных ног напоминало Тихокану о тревожном сне. Он ступал, широко разведя плечи и чуть опустив голову, с небрежной грацией будущего царя и избранного правителя.
Натла же, напротив, едва сдерживала нетерпение. Высокая для своих лет, гибкая, словно её мать, она все равно была ниже мужчин, рядом с которыми ей приходилось идти, и отчаянно задирала подбородок, рассыпая по плечам угольно-чёрные волосы, силясь казаться выше и заметнее. Шаги её едва не сбивались на неподобающий бег.
Суровый и тяжёлый как изваяние Тихокан ступал последним из Избранных. Он чувствовал на своих плечах тяжесть плаща, принадлежавшего Тханешу, и открытым взглядом встречал бившее в глаза Солнце – желая впитать его, впустить в себя и прогнать сырой мрак, расползшийся в груди. Он запрещал себе даже думать о том, чтобы позволить тьме победить.

Море человеческих тел плеснулось о берег широких ступеней, и толпа взорвалась радостью. Детей Ллакаль любили и почитали, как саму царицу, и счастьем для людей было видеть, что именно их избрали для того, чтобы хранить великое знание и править Атлантидой. А Тихокан...
Тихокану не было дела до чужих мнений. Если Солнце и Небо наделят его силой защищать друга и побратима – так тому и быть.
Он не подведёт.

* * *

– Завтра.
Тихокан, поднявший глаза на шум шагов, повернул голову, следя за Куалопеком. Почти семнадцать лет проведя с ним рядом, он читал лицо побратима, как жрецы читают дожди по облакам, и сейчас видел, что тот не испуган – лишь взволнован душой, спокоен телом. Его сдержанность чернильной каймой оттеняла то, как взвилась Натла при словах отца: подпрыгнула, хлопнула в ладоши, закружилась в танце, звеня браслетами на запястьях и шее.
От такого зрелища глаза Куалопека сгладились, и сам вид его стал мягким и тихо радостным, как солнечный свет. Тихокан отвел взгляд – каждое мгновение, пока он впитывал в себя этот свет, растапливало его чувства, словно они были сбитым маслом. Нельзя было терять остроту их – долг не допускал этого.
– Завтра, после полудня, – повторил Тцальпок, – Луна встречается с Солнцем. Вы предстанете перед ними, открытые и нагие разумом, и позволите избрать для себя часть Наследия.
Впервые за всё время Тихокану пришла в голову мысль о том, как должна будет измениться его жизнь после обретения Знака. Что, если Солнце одарит его таким выбором, который разделит жизни его и Куалопека? Что, если ему придется идти против воли богов, чтобы исполнять их же веление, данное много лет раньше?..
– Вестники уже разосланы, – произнес Тцальпок. – Завтра ваш народ будет созван, чтобы быть с вами в миг избрания.

В этот день они были свободны от дел и поручений, обязанные очиститься перед завтрашним рассветом. Пока день сменялся сумерками, Тихокан и Куалопек, изредка переговариваясь, бродили по саду Луны, и Тихокан не мог не видеть, что побратим его молчалив и погружен в себя.
– Что тревожит твои мысли? – спросил он вполголоса.
Куалопек поднял на него глаза.
– Я думаю о том, – медленно ответил он, – что станет, если Луна не придёт.
Тихокан нахмурился.

На заре времен, когда Солнце и Луна рука об руку брели по небесному плащу, их величие свободно струилось на землю. Но плакали люди, не в силах вынести его сияния, приносившего равно счастье и боль, и иссыхались цветы и деревья, не находя отдыха, не смея отвести глаза свои, бесконечно глядя на красоту богов. Солнце и Луна любили друг друга – но любили они и свой мир и детей своих, и не хотели видеть, как страдают они. И решили они расстаться, и Небо развернуло свой плащ, обнимая полдня – Солнце, полдня – Луну, чтобы не видели они каждый другого, чтобы их земные дети жили в мире и радости.
Так и есть по сей день.
Лишь в одно время дозволяют они себе увидеться – в тот самый час, когда делят Наследие для новорождённого Триумвирата. Синева небесного плаща обращается белизной, и тени танцуют вокруг Солнца и Луны, что заключают друг друга в объятия. Небо подставляет наковальню, а Солнце держит молот, и под пение Луны куются Знаки для трёх избранных, и, когда все готово, священный колодец вновь обращается водой, из которой на свет выходят части Наследия, а Луна вновь прощается с Солнцем, и каждый из них идет своей дорогой...

Без Луны знакам не быть. Без Луны не быть Триумвирату.
– Великий жрец не ошибается, – Тихокан убрал руки в рукава просторной накидки. – Если он слышал, что Луна придёт, значит, так тому и быть.
– Хотелось бы мне делить твою веру, брат, – улыбнулся Куалопек, долго и внимательно глядя на него.
– Не дай сомнению опутать тебя, великий царь, – промолвил Тихокан, склоняя голову в ответ.
– Сомнение помогает нам делать новый шаг по избранной дороге.
Фигура Тцальпока выросла из сумерек впереди.
– Но тебе не о чем бспокоиться, мой сын и царь. Луна придет, – он разгладил складки своего одеяния. – А вам следует возвращаться.

И они вернулись в спальни.
А назавтра, когда Солнце было в зените, на край небес ступила Луна.

Они стояли на площади, перед священным колодцем, впереди – их народ, позади – стражи; стояли и смотрели в небеса. Шум вокруг утих, когда край чёрного платья Луны коснулся сияющей солнечной мантии. Атлантида следила. Атлантида плакала и беззвучно смеялась, встречая их. Священный колодец рассыпал переливчатые искры за край своей каменной кладки, пока медленно таяла, дробясь прозрачными каплями, затвердевшая его поверхность; пока удары солнечного молота по наковальне небес крошили её, создавая Знаки Наследия избранным своим детям.

Тихокан смотрел на солнце и луну, пока хватало сил, пока перед глазами не заклубился серый туман боли, не пришлось опустить голову. На камне у его ног лежала длинная и стройная тень Куалопека, и тени копий воинов, несущих караул, тянулись к ней веерами паучьих лап. Размытые и нечёткие, они плясали, угрожали, дразнили его.
А после Луна ушла, обняв Солнце в последний раз за время круга нового Триумвирата, и паучьи лапы теней исчезли в жёсткости границ. Сумрачный свет уползал прочь с площади, с края священного колодца.
И зеркало его поверхности вновь обращалось водой, и гасли сверкающие искры.

Единый вздох прокатился над толпой, когда Тцальпок шагнул вперёд.
– Выбор был сделан.
Голос его был полон тепла и тайной любви. Ныне жрец Единства, он был более всего предан Луне, и её слугой ступил под своды храма впервые много лет назад. Увидеть ее наяву, при свете дня, для него, должно быть, было величайшей наградой, не сравнимой ни с чем в жизни простых людей.
– Призываю в свидетели детей твоих, Солнце! – великий жрец поднял руки, обращая лицо к толпе. – Пусть видят они исполнение твоих слов и желаний.

Первой свой Знак должна была обрести Натла – младшая дочь, по праву времени и рода. Последним – Тихокан. Но порядок был лишь данью традицям, ведь не имело значения, кто и когда склонится перед священным колодцем. Воды его отдадут только тот знак, который должно, тому, кто перед ним.

Нетерпением плавился воздух вокруг дочери Ллакаль. Тихокан смотрел на неё, и вспоминал, как горят любопытством и звериной страстью детёныши ягуара, когда им впервые приносят подранка и пускают охотиться на живую плоть, а не мёртвую. Желание в глазах Натлы было почти точь-в-точь таким же.
Она приблизилась к колодцу мелким, танцующим шагом. Настил под ногами Тихокана дрогнул эхом её взволнованного, быстрого сердцебиения – и со вздохом священного колодца и фонтаном брызг в воздух взлетело Наследие.
Натла поймала сверкающий знак на излете, словно кошка – добычу, цепко и ловко, под собственный звонкий, заливистый смех. Брызги воды священного колодца осели на её волосах и платье, сияя в лучах зенитного солнца.
Тцальпок коснулся плеча дочери.
– Будущее, – возвестил он. – Созидание, – голос его разносился над площадью, как когда-то давно, в его, Тихокана, юности. – Копьё.
Тихокан увидел, как просветлело лицо Куалопека, услышал ликование толпы и сомкнул веки.

...Первый царь Атлантиды, чьё имя свято и проклято, просил у богов знаний, чтобы править верно и мудро – и те откликнулись, подарив ему Наследие. Единое, оно хранило в себе опыт тысячи тысяч жизней, прожитых и нерождённых, и знания о тех деяниях, что были, есть и могут свершиться, пока Солнце и Луна сменяют друг друга на небесном плаще – больше, чем просил их царь.
Больше, чем он был способен вместить в себе.
Человек слаб. Величие мира, множество путей, лежащих перед каждым и изменчивых, словно лик океана в шторм, его непостижимая суть – всего этого, данного щедрыми богами, он не смог объять. Смятенный разум царя разорвался, обратив его огнём и водой, светом и тьмой, тысячью хищных животных, что ушли в лес и не вернулись больше никогда.
Увидев это, боги были опечалены.
Но знали они, что делать дальше.
Цари не должны стоять у истока знания, решили они. Цари, словно узкое устье ручья, что поит деревню, должны выпускать ровно столько, сколько сможет принять их народ – но и сами получать ровно столько, чтобы разум их не выплеснулся жестоким паводком, губя посевы. Как вода в ручье рождается благодаря ветру, что гонит тучи, горе, чьи камни направляют, и растениям, что очищают её – так и знание должно приходить постепенно, капля за каплей.
Они разбили знание на части, объять которые стало по силам трём человеческим умам. Они сковали части его заново – так, чтобы каждая предназначалась своему избранному, и только ему, по его силам и способностям; так, чтобы вместе и только вместе они становились вновь единым и полным, довершая одна одну.
Так был рождён первый Триумвират.

Три времени есть у знания – прошлое, настоящее и будущее, что смыкаются в единую ленту и никогда не полны поодиночке.
Шесть сил движут знанием – сила, жизнь, закон, власть, созидание и возмездие, и каждая из них отличается от другой могуществом и природой своей.
Двенадцатью путями течет знание в мир, и у каждого из них – два направления, ведущих в разные стороны и извечно дополняющих друг друга – цветение и увядание, щит и копьё, разум и чувства, ненависть и любовь, расчёт и прозрение, боль и счастье.
Каждый из Триумвирата получает то знание, с которым способен справиться – не больше.
Не меньше.

Наследие, выкованное Солнцем для Натлы, почти повторило выбор, сделанный для ее матери. И, когда ей поднесли на выбор тонкозвенную цепочку и прочный шнурок, рука её взяла последний. Тихокан знал, что позже на нём обязательно появятся яркие, крупные бусины.
Тцальпок, верховный жрец, скрепил шнур на шее Натлы, не касаясь ее Знака, и вместе они уступили путь Куалопеку.
Пальцы его мелко подрагивали, роняя прозрачные капли, когда он вынимал из колодца свою часть Наследия – Тихокан видел это трепетное волнение и улыбался внутри. Разум ярко блестел на тусклой ленте Прошлого, обрамляя острые грани камня Возмездия, и Тцальпок не мог изгнать из глаз гордость за сына, когда оглашал выбор богов.
Куалопек, подобно сестре, выбрал шнурок – мягкий, под стать своему нраву, своей улыбке и волнам волос.

И Тихокан шагнул вперед.

Его Знак, тяжелое сердце металла и камней, медленно появился на поверхности колодца. Тихокан узнал его. Он был перед его глазами каждый день до тех пор, пока Куалопек не вырос.
Только камень силы блестел иначе. Знакомо – но чуждо. Тихокан помнил его не здесь.
– Настоящее, щит, закон, – произнес он негромко, пробуя, как звучит его ноша, и Тцальпок у его правого плеча эхом повторил эти слова для толпы.