«Один из краеугольных элементов албанского культурного кода — besa (буквально «вера») — верность данному слову. За нарушение бесы провинившегося могли изгнать из общины. Характерны албанские поговорки: Shiptari kur jep fjalen therr djalin - «Албанец принесёт своего сына в жертву, но сдержит данное слово». Никакие обстоятельства, включая смерть не могли оправдать нарушение бесы. » Албанская мифология и фольклор. О. Цвитанович.

За окнами бушевала метель. В тусклом свете керосиновой лампы дряхлая старуха, близоруко щурясь, перебирала за столом высохшие растения - арнику, белладонну, вороний глаз, болиголов и волчью ягоду. Наклонившись так низко к столешнице, что почти касалась редкими седыми прядями поверхности скатерти, та лущила, отделяла, рвала на куски и перетирала в порошок летние запасы. Сидевшая рядом внучка маялась от скуки, время от времени включая и выключая телевизор. Тот показывал лишь белый шум.

- Бабуль, ну пожалуйста, я выйду, поправлю антенну и вернусь! - ныла девочка.

- Еще чего, удумала - в Тодорову ночь да на улицу. Вот придет эмпуза, вспорет тебе пузо, будешь знать, - ворчливо отозвалась бабушка, возмущенно тряся длинным сморщенным носом, - Сиди тихо и не мешай.

Вздувшиеся от артрита пальцы на удивление ловко отделяли семена от высушенных ягод, а листья от стеблей. Время от времени кусочки шелухи удостаивались особого внимания - женщина крошила растение в банку, после чего плевала внутрь серой, вязкой, кисло пахнущей слюной. С самого раннего детства бабушка заставляла Василису заучить все эти травы наизусть - как выглядят, чем пахнут и для чего нужны, опасны ли, полезны...

Девочка не любила оставаться у бабушки, пока мать уезжала работать в город. В селе мало кому нравилась ворчливая старуха. Странная, с нездоровым цветом лица, вечно укутанная в какие-то бесчисленные лохмотья, она медленно проходила через село в сторону леса, часто возвращаясь глубоко за полночь. Среди местных ходили слухи, что бабушка Василисы - настоящая ведьма, что якобы сношается с черным козлом на болотах, пьет кровь младенцев и умеет оборачиваться совой-сипухой. Василису деревенские дети раньше частенько поддразнивали за бабулю, придумывая дурацкие прозвища и целые обидные песенки, вроде: "Бабка-штригой, в могиле одной ногой, на метле катается, с диаволами знается!" Саму же девочку часто называли "лярвой кривоногой" и неоднократно играли с ней в гадкие салочки - отбирали то куклу, то шапку, то перчатку и бегали от нее. Когда же игра надоедала - украденное бросали либо в заросли крапивы, либо в грязную лужу.

Взрослые относились к старухе двойственно - со страхом и почтением. Когда Вука Драгаш своей ковыляющей походкой шла через село с полной корзиной трав, грибов и кореньев, ставни закрывались, а собаки заливались лаем. Но стоило кому-то захворать, или когда требовалась помощь при родах - селяне уже сами стояли у дверей деревянного сруба беспорядочно утыканного железными гвоздями с крынками масла, половиной порося и подобострастной улыбкой.

Но были для Василисы и свои плюсы в пребывании у бабушки. Во-первых, старенький телевизор, что открывал врата в целый мир прекрасный белозубых красавиц и их галантных кавалеров. А во-вторых, девочка не сомневалась, что бабуля и правда ведьма - иногда темными вечерами сморщенные тонкие губы расплывались хитрой улыбкой, и старуха рассказывала Василисе сказки. Эти сказки не были похожи на то, что можно встретить в книгах или те, что рассказывала мама. Они всегда были темными, жестокими, кровавыми. И то, с каким выражением лица бабуля посвящала внучку в очередную мрачную историю заставляло верить, что та знает, о чем говорит.

- Бабуль, а расскажи про эмпузу, - попросила внучка, - Мне совсем скучно.

- Не видишь, занята. Сделай вон чего полезного лучше, - отозвалась старуха.

- Ну, бабуль, пожалуйста! А то я не усну, - притворно захныкала девочка.

- Еще чего. Уснешь, как миленькая. А не то придет Стухач, а я дверцу-то открою. Заберет у тебя горло и сделает из него башмаки. Он будет плясать, башмаки будут петь, а ты умолкнешь навеки, - бормотала бабка, словно заклинание.

- А кто такой Стухач? - не сдавалась Василиса.

- Вот ведь недотыкомка! Стухач - это тот, что по ночам стучит в двери. Кто откроет - тому он голосовые связки выдерет и сделает себе обувку. Сто раз расскажи - что об стенку горох, - ворчала бабушка, явно отступая под напором ребенка.

- Ну пожалуйста, ба! А я тогда завтра тебе снегиря поймаю.

- Честно? - по-птичьи взглянула старуха на внучку одним глазом, - Ну гляди! И то верно, стара я стала - за пичужками-то прыгать. Слово даешь?

- Беса, чтоб мне с места не сойти!

- И что ты за сказку хочешь?

- Про мальчика, что нашел штойзволов и остался с ними жить!

- Скучная история, если посудить, - повела крючковатым носом бабушка.

- Ну тогда про юношу, что украл глаза ламии, пока та спала и...

- Но-но, такое тебе еще рано!

- Тогда про Нери Джелджи, что ходит меж зеркал и забирает души. Или про озеро Синевир и погибших влюбленных...

- Утонули дураки и вся недолга. Толь морой заморочил, то ли мавки заиграли... Подожди-ка, а рассказывала ли я тебе про солдата, что тосковал по невесте?

- Нет, - соврала девочка. Эту сказку она знала наизусть, но готова была внимать ей снова и снова.

- Ну, тогда забирайся под одеяло и слушай. Однажды...

Однажды это началось и теперь никогда не кончится. Так и придется до конца жизни спать на чужих скрипучих кроватях, вздрагивать от каждого скрипа, стискивать потеющими ладонями старенький "Люгер" под подушкой. Теперь эта земля не будет принадлежать им. Многие годы Василь искал решение проблемы, но не находил. Все эти толстомордые болтуны из телевизора - они могли все закончить одним нажатием красной кнопки, но не делали этого. И вот, отряд из сорока сепаратистов забился в селе на Бела Церква, без надежды и плана. Героический Адем Яшари покинул их ровно год назад, полевые командиры, словно трусливые крысы отсиживались в подполье, и теперь боевики Драгаша остались одни в этом занесенным снегом захолустье, без плана, без поддержки, без надежды. Только если Василь ничего не сделает. "Настало время мужских решений" - всплыли в памяти слова бабушки. Беса! И пусть его душу терзают эмпузы и штриги, если он не положит конец истреблению собственного народа. Скрипнула дверь. На пороге стоял бородач в черном берете, слегка пригибая голову - то ли, чтобы не ударится о низкую притолоку затылком, то ли выказывая свое уважение.

- Командир Драгаш?

- Чего тебе, Бесмир?

- Там еще один, из армейцев. Погоны срезаны, но мудак оставил наградные часы. Майор, не меньше.

Василь с неохотой поднялся с жесткого топчана, сполоснул лицо над рукомойником и проследовал за огромным бородачом на улицу. Конец марта была необычно лют - албанцы, привыкшие к щадящей весне в семь-восемь градусов, дрожа, кутались в снятые с трупов шинели и маскхалаты, но Драгаш шел уверенно и непоколебимо, словно холод был его стихией. Почти у самого входа в утлый сарай Бесмир остановил своего командира и вручил ему большой красный пакет с эмблемой "Мальборо".

- Это вам от полковника Чеку. Он очень ценит вашу работу. Здесь последние новинки: "Спасти рядового Райана", "Карты, деньги, два ствола" и еще кое-что новое, говорят, очень уморительно - "Такси" от лягушатников, - почти с подобострастием описывал бородач содержимое пакета.

- Уже посмотрел что ли? - с легким укором спросил Василь.

- Нет-нет, я бы никогда... Ребята рассказывали.

- Ну гляди мне. Пустые-то есть?

- А как же! Все, как заказывали.

- Ладно. Вольно, солдат.

Со странным облегчением Бесмир резко развернулся и потопал, хрустя снегом, прочь от темного сарая и от офицера Армии Освобождения Косово с ледяными сверлящими глазами, похожими на дула винтовок...

- Однажды случилась на свете страшная война. Брат шел на брата, а сестер и жен насиловали и убивали, стариков сжигали заживо, младенцам разбивали черепа об камни, земля пропиталась кровью, и из нее лезли черные грибы да трава-полынь, и вороны носились над гниющими трупами... Василиса накрылась одеялом с головой, наружу торчал лишь носик кнопочкой и испуганные, но любопытные глазки.

- И бился на той войне солдат. Воевал он за правых ли, за виноватых - теперь уж никто не знает. И был у него на шее медальон, не простой, а с секретом. Внутри того медальона хранил он прядь своей возлюбленной невесты, что ждала его дома. И когда после страшной сечи плащ его пропитывался кровью насквозь, а лезвие сабли покрывалось бурой коркой, доставал он глубокой ночью медальон, открывал его и вдыхал аромат ее волос, мечтая скорее оказаться рядом, чтобы...

- Чтобы что? - любопытно спросила Василиса.

- Не перебивай! - строго прикрикнула старуха, - Чтобы обнять ее и жить с нею долго и счастливо.

- И делать детей, - озорно добавила девочка.

- Так, а ну-ка! Ты будешь слушать или нет?

Василиса закрыла рот ладошками, демонстрируя полную готовность внимать истории.

В сарае было ненамного теплее, чем на улице. В углу лежали вмерзшие друг в друга кровавым льдом трупы югославских полицаев. Словно вывернутые наружу, туши щерились торчащими ребрами, переплетаясь в омерзительную скульптуру. Пустые глазницы мертвецов жалобно глядели на высокого офицера, что самозабвенно прикручивал камеру к штативу, устанавливая тот напротив пленника. К стулу был привязан пожилой серб, еще живой, но уже осознающий свое незавидное положение. Василь коротко бросил на него взгляд, пока включал камеру и уловил ужас, мелькнувший в глазах югославского майора - тот точно знал, что будет дальше. Собравшись с силами, "язык" бросил ничего не значащую фразу:

- Ты ничего от меня не услышишь, албанская свинья! Переговоров с террористами не ведем!

"Почти как в кино!" - восхищенно заметил Драгаш. Насквозь фальшивая и ненужная фраза, которой просто положено быть здесь по сценарию.

- А что если я не хочу ничего слышать? - голос у Василя был низкий и хриплый, словно холодный ветер, что дул через щели сарая, вымывая последние остатки тепла из помещения.

- Тогда бы вы меня сразу убили.

- А ты не задумывался, почему я присылаю вашему командованию свои работы? Может быть, мне просто это нравится? Я, знаешь ли, что называется, синефил. Киноман, значит. С детства мечтаю стать знаменитым режиссером.

Было видно, что и без того бледный серб стал цвета снега, что лежал маленькими сугробами под дырками в крыше ветхого строения. Василь приник почти к самому лицу пленника и, обдав того кислым дыханием, горячо зашептал:

- Когда война закончится, я брошу винтовку и возьму камеру. Я сниму сотни фильмов в назидание вам, сербским свиньям, что возомнили себя хозяевами нашей земли. Смысл вовсе не в боли, как таковой. Смысл в деморализации, в душевном уничтожении противника. В том, чтобы твои жирные генералы смотрели на то, что я делаю, и четко представляли, что их ждет. Главное, чтобы дошел смысл послания. Я разрушу сначала твой мозг, а после - твое тело, и буду транслировать это в мир, чтобы больше никто не смел становиться на пути у нашей свободы.

Тонко пискнула камера, загорелся красный огонек. Василь щелкнул плоскогубцами перед объективом на манер кинохлопушки и двинулся к сербу.

- Но знаешь, я ведь не сказал, что больно не будет!

- ...Но война занесла солдата далеко от родного дома, и даже в яростном бою - рубил ли он головы, сидел ли в засаде - он не мог выкинуть из головы мысли о своей невесте. Что с ней, жива ли, не ушла ли к другому? Еда не лезла ему в глотку, а сон не шел. И одной темной ночью вспомнил он советы, да присказки своей старой бабки-цыганки. До того он возжелал ее увидеть, что тотчас выбрался из лагеря и пошел на топкое болото, что вобрало в себя трупы его врагов и товарищей и теперь вздувшимся нарывом отравляло почву. Пришел туда солдат и взмолился, ухнув по колено в жижу гнилую. Не богу он молился, не предкам, а кому-то другому, кому-то бесконечно чудовищному и темному, тому, что древнее всех. По совету бабки своей покойницы достал он блюдо серебряное, отполированное что твое зеркало, положил его на землю оскверненную, а сверху швырнул голову человеческую, что на поле брани подобрал. И принялся катать ту голову, да слова тайные приговаривать. Покрыла кровь его отражение, а когда стекла́ да размазалась она, увидел солдат...

- Чугайстера! - выпалила Василиса.

- Так, еще раз... - погрозила артритным пальцем старуха.

- Молчу-молчу!

- Увидел солдат, что мир плоский стал, да ненастоящий, а в отражении - не земля, и не небо, а слякоть какая-то живая, чудовища переглядываются, призраки перешептываются. Но не убоялся он и смотрел прямо туда, в самую гущу, где обитают все искалеченные души и диаволы истязаются над ними. А по ту сторону его уже ждал Тот, Кто Землю Вечно Топчет, весь в письменах, да знаках. Взмолился солдат, говорит, мне бы хоть одним глазком увидеть ее, невесту свою, что жива она, да здорова, что не нашла себе жениха нового, что не снасильничали ее враги проклятые. А тот ни слова не сказал, лишь показал ему не то схему, не то план. Искал солдат-искал, на чем бы ее зарисовать, ничего не нашел, да и вырезал тот план у себя на груди сталью каленой. Стоило ему последний штрих нанести, как проржавело блюдо серебряное да развалилось на части, а голова, что он катал по нему в прах обратилась. Долго после солдат мучился, мыкался, гадал, как расшифровать то, что ему показал изрисованный человек?

- На самом деле, пытки - куда более тонкое искусство, нежели многие думают, - разглагольствовал Василь, отбрасывая в сторону человеческий ноготь с остатками мяса на нем, - Смысл ведь не в том, чтобы просто сделать больно. Здесь дело исключительно в причинении невыносимых психических и моральных страданий. Именно поэтому я считаю видеозапись неотъемлемым элементом любой пытки. Ведь такая кассета - не просто одноразовая акция, но экзекуция, зацикленная в вечности. Сербский майор был уже мало похож на человеческое существо. Плоскогубцы, щипцы, лезвия и сверла превратили лицо несчастного в кошмарную мешанину из мяса, на которой белели зияющие подступающим безумием глаза. Из горла несчастного раздалось хриплое бульканье.

- О, ты хочешь мне что-то сказать? Позволь-ка! - албанец вытащил изо рта пленника цоколь разбитой лампочки и заботливо вычистил пальцами крупные куски стекла, застрявшие между зубами и вонзившиеся в язык.

- Третья... Третья дивизия уже рядом. У них танки, одиннадцать или двенадцать, минометы. У них приказ стрелять на поражение всех, кто оказывает албанцам поддержку. Пощады не будет.

- Вот как? И когда же они прибудут.

- Атака запланирована на четыре часа утра, завтра.

- Вот видишь, как просто, - развел руками Драгаш, - И стоило тебе упорствовать? Ты гляди!

Василь подошел к камере и посмотрел на дисплей.

- Смотри-ка, час с лишним наснимали! У меня скоро пленка кончится. С этим надо заканчивать. Ты ведь знаешь, что бывает потом?

- Да, - обреченно кивнул пленник, - Ты меня убьешь.

- Ты очень плохо знаком с моим творчеством, - почти обиженно заявил Василь и уселся на колени к пленнику, словно страстный любовник.

- Открой-ка пошире глазки, - окровавленные пальцы вцепились в веко серба, оттянули его в сторону. Щелкнули ножницы.

- Долго солдат мучился, вертел схему и так эдак - то шлем какой-то диковинный получится, то череп человеческий. Дослужился сначала до офицера, а там уж и командиром стал. Взял он в осажденном городе в плен одного ученого мужа и его семью - жену, да двух дочерей. Сказал - расшифруешь за день - отпущу и тебя, и семью твою, а не расшифруешь, так убью вас всех по очереди. Целый день корпел ученый над рисунком, что он списал с груди того солдата. Не нашел ответа, и на исходе первой ночи казнил солдат его жену - вспорол ей живот и набил туда голодных крыс.

Для иллюстрации своих слов, Вука Драгаш принялась с остервенением запихивать пучок трав пальцем себе в сжатый кулак.

- И на второй день ученый не нашел ответа. Взял тогда солдат его старшую дочь, да распял ее на кресте вверх ногами, а снизу к кресту приколотил за ногу ученого. Бабушка сложила из палочек бузины крестик, скрепила травинкой и воткнула в щель между досками стола.

- На третью ночь очи у несчастного стали слипаться, и велел тот отрезать себе веки, чтобы не уснуть - уж очень ему не хотелось терять младшую дочь, свою любимицу. А была она самая умная. Сказала, мол, папа, может я тебе чем помогу - четверо глаз лучше чем два? Посчитал ученый и решил - и правда, чем больше глаз, тем лучше видно. Ужаснулся ученый муж плану страшному, что солдат ему поручил, заблажил, но рассказал-таки бессердечному солдату, что за схема у того на груди начертана, в надежде, что тот его отпустит. И солдат пощадил ученого мужа, но не его младшую дочь, забрав ее глаза...

Майор орал, как оглашенный, так что пришлось его немного придушить, иначе находиться так близко к нему было невозможно. Василь с силой всасывал воздух, прильнув губами к глазнице старика. Вот влажный мягкий шарик слегка поддался. Отодвинув остатки мышц, Драгаш вдохнул со всей силы, и глаз вылетел из плена прямо ему в рот. Щелчок ножниц - и натянутая ниточка глазного нерва повисла у него над губой. Выплюнув глаз в контейнер со льдом, офицер вынул из сумки скальпель. Да, способ извлечения глазного яблока не самый гигиеничный, зато нежный орган совсем не пострадал - все-таки ни на хирурга, ни на фельдшера Василь не учился. С остальными органами можно было не миндальничать - те все равно с легкой руки албанской мафии уедут в Китай, а там уже превратятся в деньги, что пойдут на новое оружие, тренировочные лагеря и пропаганду для Армии Освобождения Косово. Убивать майора Василь и правда не собирался. Просто без почек, печени и сердца не живут.

- Носился солдат по свету кровавым смерчем, не щадя ни своих, ни чужих, а после кружил над полем и, что ворон или стервятник, выклевывал глаза раненым и умирающим. После взял он в плен дюжину еврейских ювелиров и наказал им отлить шлем по чертежу, что был вырезан у него на груди. Во все гнезда того шлема вставил он вырванные им глаза. И, надев тот шлем, увидел солдат все...

"Мне не важно, богат ли он - лишь бы у него была яхта, собственная железная дорога и зубная паста, названная его именем..." - щебетала с пузатого экрана старого телевизора белокурая красотка. Глупая солдатня! Зачем ему все эти боевики про вояк и бандитов? Василь, конечно же, не мог признаться никому, что любит старые черно-белые мелодрамы, в особенности "В джазе только девушки." Было в этих фильмах что-то магическое, из тех далеких времен, когда бабушка сидела в свете керосиновой лампы и перебирала целебные травы, а Василиса сидела перед телевизором и тонула в волшебстве старого Голливуда. Сейчас все эти фильмы уже совсем не такие, как раньше. В них появилась злоба, досада, надрыв - то, чего Драгашу хватало в обычной жизни. С завистью он смотрел на почти выпадающую из покрытого пайетками платья грудь Монро и проводил мозолистой рукой по давно уже зажившим, но все еще болезненным шрамам, оставленным каленым железом.

Никто не спрашивал ее мнения. В семье должен быть мужчина. Тот, кто будет решать, строить и защищать в случае необходимости. Непутевая мать, замордованная работой, не смогла привести мужчину в семейство, и в день двенадцатилетия Василисы Вука Драгаш приняла решение - если мужчина не появится сам, его надо сделать. Память будто отказывалась воспроизводить день, когда девочка стала клятвенной девственницей. Не было ни звуков, ни картинок, лишь мерзкое тянущее чувство внизу живота, как отголосок того страшного дня, когда из нее, словно из набивной куклы, вынимали женские органы, прижигая раны раскаленной кочергой.

С тех пор прошло много лет, и ее последняя женская беса осталась ненарушенной - Василиса не познала за свою жизнь ни единого мужчины, не занималась женскими делами, одевалась в мужскую одежду, строила, плотничала, голосовала в общине, а когда беда обрушилась на Косово - обрила голову и пошла в солдаты. Зная боль, как никто другой, она преуспела на поприще пыток и деморализации, выуживая информацию даже из самых крепких пленников. Никто не знал ее настоящего имени - Василиса, но за глаза ее не называли и выдуманным - Василь. Нет, в рядах противников и среди соратников за мертвый пронзительный взгляд и умение сокрушать рассудок ее прозвали Василиском. Ее кассеты жуткой пропагандой кочевали из кабинета в кабинет, ужасая как бесчеловечными пытками и потрошением людских тел, словно те были рыбьими тушами, так и последним кадром, когда две черные бездны вперивались в объектив, и хриплый надломленный голос яростно шипел в камеру: "Я иду за вами!"

На деле же, все было проиграно. Завтра с утра сюда придет третья дивизия. Двенадцать танков, сопротивление бесполезно. Скажи она это полевому командиру, тот бы скомандовал отступление, но смысла в этом не было. Получив и сопоставив информацию, выдернутую им вместе с зубами из окровавленных ртов сербских свиней, Василь понял - они окружены. Третья дивизия на марше, полицейское управление перекрыло мост отрядами спецназа, а через лес идет гвардия из Сараево.

Ничего, все вовремя, все как надо. Живот у Драгаша скрутило очередным приступом голода - к баланде он сегодня не притронулся. "Уроки бабушки пришлись впрок" - думал Василь, крутя в руках пустую баночку с остатками сушеных трав на дне. Тот случай, когда все блюдо определяет приправа.

Взглянув на часы, офицер поднялся с топчана, осторожно выключил единственный в деревне видеомагнитофон и извлек засмотренную до дыр кассету с красавицей Монро. Подойдя к вещмешку, он расстегнул тайную молнию и извлек оттуда полиэтиленовый пакет с тонким файлом внутри. В нем лежал разложившийся до почернения кусок человеческой кожи, на котором еще можно было угадать рисунок. Взяв с собой файл, дрель и переносной холодильник, Василь вышел из хаты.

- Перед ним открылись все злодеяния, что он натворил, все злодеяния, что творились в мире, люди, пожирающие друг друга, матери, что топят своих младенцев, дети, что зарывают заживо своих стариков, голод, болезнь, смерть и боль. И узрел он, наконец, свою возлюбленную. Та лежала на пепелище, почти как живая, платье ее было задрано, глаза выколоты, а тот самый ученый муж жестоко надругался над трупом. И взвыл солдат от горя и ужаса, разум покинул его, он хотел снять проклятый шлем, но тот словно прирос с голове. Так он и бродил по земле, покуда кровь в его венах не высохла и не превратилась в порошок, а плоть лохмотьями не слезла с костей.

- А что произошло со шлемом, бабушка? - задала свой дежурный вопрос Василиса.

- А и черт его знает! Лежит где-нибудь, ржавеет. А тебе зачем?

- Я бы его нашла, надела и все бы видела. И не позволила бы никому больше творить зла, - заученно, словно часть заклинания произнесла девочка.

- Запомни, дочка, настоящее зло может побить лишь еще большее зло. А теперь спи давай! - сказала старуха, как говорила уже в сотый или в двухсотый раз.

Полная концентрация! Не отключаться! Новокаин заглушал боль, но не страшный шум, раскалывавший голову надвое. Главное было не коснуться сверлом мозга - иначе мгновенная смерть, и тогда все зря - и все эти пытки, и кассеты, и отравленные соратники. Василь осторожно отложил сверло в сторону, протер платочком кровь с новой дыры в черепе и аккуратно вставил иголкой глазной нерв прямо себе в мозг. Оставалось еще семнадцать, и ритуал "Мириады Глаз" будет завершен. Никакого шлема, разумеется, не было.

Военные быстро поняли, что не встретят никакого сопротивления, но расслабиться не могли - на пути им встречались вмерзшие в землю обезображенные мертвецы - все, как один, лишенные глазных яблок. Обыскав дом за домом, сербы уже собрались было доложить командованию об успешной зачистке села Бела Церква, когда откуда-то со стороны сарая раздался безумный, полный ужаса и страдания крик. Поспешив туда, сербские военные застыли в ужасе, глядя, как новобранец на коленях выползает из черного зева деревянного строения и выцарапывает себе глаза на ходу. То, что предстало их взорам внутри дома трудно поддавалось описанию. Множество объективов были обращены на нечто, сидящее в центре на стуле, и провода от камер стремились куда-то в район височных долей существа, чьи многочисленные глаза беспорядочно вращались в импровизированных глазницах. Один из офицеров югославской армии не без труда узнал в чудовище одиозного палача Армии Освобождения Косово, что рассылал свои устрашающие кассеты и в НАТО, и в министерство обороны Югославии. Откашлявшись, он выдавил из себя:

- Василиса Драгаш, также известная под именем Василь Драгаш, вы обвиняетесь в военных преступлениях, пытках и издевательствах над военнопленными, и предстанете перед трибуналом в Белграде...

Но нечто в центре комнаты прервало офицеры хриплым "Нет!".

- Нет. Мое имя звучит теперь по-другому, - ответил по-сербски Василь и перешел на албанский, - И, беса, вы будете произносить его, трясясь от ужаса! Tani emri im Lugat!*

Безумный, нечеловеческий смех прокатился по помещению, заставляя волосы на затылке военных подняться, а руки - задрожать. Чьи-то нервы не выдержали, и заряд армейского Моссберга разрушил сложную конструкцию из чужих глаз, проводов и плоти, превратив лицо Василя в мешанину из мяса и костей. По шнурам, идущих из висков пробежало что-то бледное, призрачное, словно паутина. Камеры, будто поймав какой-то сигнал, щелкнули, и красные лампочки индикаторов съемки синхронно погасли.

-Товарищ полковник, откройте, иначе мы выломаем дверь!

По ту сторону массивной двери номера Гранд Плейс Мариотт Брюссель раздавались визги, крики и истерический смех. Подписание заявления о демилитаризации зоны конфликта должно было начаться через пятнадцать минут в конференц-зале. Без подписи подполковника Йокича документ мог оказаться недействительным. Но тот вот уже больше часа не реагировал ни на звонки в номер, ни на настойчивый стук консьержа.

-Открывайте, - коротко бросил Ромен Морель, один из сопровождавших полковника членов комиссии ООН, вытирая пот со лба – если эти сербы опять вздумали тянуть время, он просто вытащит вояку за грудки и протащит на копчике через все холлы отеля, - Вдруг у него инфаркт или отравление.

Ключ-карта прислонилась к двери, раздался щелчок и холл наполнился шуршанием белого шума на экране телевизора. Глазам Мореля предстал полковник. Абсолютно голый он стоял перед зеркалом и самозабвенно вырезал у себя на груди какие-то символы куском разбитого графина. Бросившись к нему, консьерж попытался остановить полковника, но, вскрикнув, отпрянул, когда тот повернул свое искаженное безумной улыбкой лицо с пустыми, окровавленными глазницами.

-Что вы с собой сделали? Зачем? – раздосадованно кричал член комиссии, уже понимая, что подписания сегодня не состоится.

-Это медали, - ткнул себя в грудь полковник, очерчивая пальцем вырезанные им на груди круги, - За храбрость! За отличия! За массовые этнические чистки! За убийство албанцев…

Полковник продолжал перечислять свои грехи, а где-то на заднем плане видеомагнитофон издавал треск и жужжание, зажевав кассету. Обладай Ромен достаточно бурной фантазией, ему могло бы показаться, что в этой какофонии можно услышать чей-то злорадный, хриплый смех.

Автор - German Shenderov

* - Теперь мое имя - Василиск (пер. с албанского., прим. авт.)