Несовершеннолетним, а также людям со слабой психикой или чересчур впечатлительным – настоятельно не рекомендую читать данное произведение.

  Сила духа
(мистика, ужасы)

Там, где бушуют тополя,
ветвями по небу скребя:
под ветром на отшибе встал –
как обелиск, как пьедестал –
довольно сносный особняк.
На крыше флюгер будто флаг
ветров потоки там ласкал
и направления менял.
Обычно в шумных городах,
в их суете, в своих делах,
мы забываем треск костра,
но в подсознании остра
игла мучительной тоски …
Ведь мы с природою близки?
Просторы – пригородный рай:
где даже сладок псовый лай,
где, выйдя в свой (в шесть соток) сад,
дыша природой, глупо рад.
Здесь на окраине всегда
бывает тихо, иногда
промчит шурша вдруг по шоссе
авто на лёгком колесе
иль, издавая резкий шум,
сбивая прелесть вольных дум,
гружёный мощный «чудо-конь»
оставит шлейф и гари вонь.
Покуда дерзкие ветра
вновь разгулялися с утра,
а их несносная игра
кого угодно злить могла;
но только нет, не молодых,
проснувшихся от снов живых,
что сладко нежились вдвоём
и говорили о своём.
– О как я рад – мечта моя,
что есть ты в жизни у меня
и что сейчас здесь – ты и я.
Пускай, женаты восемь лет,
всё так же славлю Божий свет:
за встречу, страсть, души покой,
за узы данные судьбой.
Когда я в суматохе дел
в командировках час имел
отвлечь себя, закончив спор
или серьёзный разговор
о планах фирмы, сделках … мне,
хотелось ближе быть к тебе.
О как я больно тосковал,
лишь ночь срывалась, как обвал,
на грудь холодною плитой …
Я проклинал мир деловой!
Я задыхался, я стонал –
и торопил любой финал.
А вот последний как-то раз,
когда предстал заветный час,
я посвятил стихи, скорбя,
и эти строки для тебя!
Послушай, их … – читать он стал,
и голос сладко зазвучал.
Она же, внемля каждый звук,
смущаясь млела … сердца стук
свой ритм тревожно убыстрял;
её стих мило покорял,
он уводил с пути тревог
фантомом радужных дорог
в несуществующую даль …
Когда он смолк, ей было жаль,
но вся блаженною слезой
взошла с последнею строкой
на пьедестал святой любви.
Руками милого обвив,
она прижалася к нему,
как будто к сердцу своему
и губы алчно их слились –
их чувства в небо понеслись …

***

А там – вдали, среди дорог
звучал в салоне дикий рок,
и мчался «опель» на газах.
Вопило зелие в глазах.
Огнём в безумство устремив
злой взгляд, рисуя силе миф,
бравурных четверо мужчин
в пылу осознанных причин,
ведя вакхальный свой разгул,
готовы к новому броску,
ища забавы для когтей
с кипеньем яростных идей …

***

 – …А зря не взяли мы детей.
Нам с ними было б веселей.
Я так соскучилась по ним –
малюткам нашим дорогим.
А помнишь, как Антошка рос?
Как пролила немало слёз,
когда он ручку поломал ...
Ещё был крошка, очень мал,
зато теперь: хитёр, удал.
А Настя, Настя, помнишь раз
попотчевала супом нас?
А в нём: песок, цветы, вода …
я не забуду никогда!
Ей было пять всего тогда … –
и долго длился разговор,
такой забавный, добрый вздор.

***

Мир покрывался пеленой,
ветра утихли за стеной,
луна, свой вытаращив глаз,
понять давала – поздний час.

***

Бросая щебня кремни в бок,
машина встала под порог.
Открылись дверцы, шорох, стук …
«Открой хозяин!» – голос вдруг
раздался в мрачной тишине,
застыв в бездонной вышине.
Муж встал, оделся, и потом
спустился ниже этажом,
пройдя по лестнице крутой,
дверь отворил … Удар глухой!
… Очнулся, лёжа на полу,
кровь щекотала по челу:
тошнит, в глазах плывут круги,
звенят отбитые мозги,
он на спине, светло, шаги.
Вот перед ним мужчина встал,
его лицо скривил оскал:
– А он очнулся. Эй, братва!
Ну ты, мужик, тут есть жратва?»
Он приподнялся на локтях,
от боли сдержанно кряхтя:
оцепенел, обуял страх!
Лежит он в собственной крови,
четвёрка вкруг него стоит:
хамят, смеются невпопад,
бросают реплик злой парад.
А из прихожей длинный след –
кровавый он имеет цвет.
А там! Забившись в уголок.
(Но как случилось? Как он мог?!)
Его любовь и жизнь сидит,
и на него она глядит.
В глазах мольба, в глазах упрёк
его ужалили, как ток.
Внутри вскипела бурно кровь –
хотел вскочить, подняться вновь!
Но рухнул навзничь – явь плыла;
нога поломана была,
нелепо выпирая вкось,
торчит, колена ниже, кость;
он не заметил сгоряча.
А Оля, жалобно крича,
кусает пальцы – дрожь в плечах,
а «гости» ржут, зло гогоча.
Он застонал в досаде той:
теперь равно, что он слепой.
Куда-то думы повлекло,
мир удалялся за стекло.
Как будто – это сон, кино …
при том без логики оно.
Кто эти люди?! Почему
они враждебны так к нему?
Его охватывает жар,
противный звон, струится пар,
гулянье ломаных теней:
укоротятся – вдруг длинней,
весь загораживают свет.
Нет, это бред. Нет, это бред!!!
В полон его взял чёрный цвет …

***

Откуда только у людей
свирепость бешеных идей?
Течёт ли в жилах смерти яд,
что изнутри бросая взгляд,
невинных ищет слёз и мук –
безумных воплей, стонов звук –
в делах, испачканных в крови.
Но хищник с жертвой визави,
а значит новая беда
покуда снова не сыта
зла необузданная власть:
наесться плоти с кровью всласть.
Вновь растянуть своё мурло
в улыбке хищной, чтоб текло
из пасти – жизни той тепло
по подбородку и когтям,
стекая каплями к ногам …
Чтоб заглушил животный смех,
предсмертный стон убитых всех!

***

Злодеи между тем уже
приметив Оли неглиже:
«На сердце руку положа
деваха очень хороша».
Взялись вопрос скорей судить:
кому из них с ней первым быть?
Чтобы продолжить с водкой блажь,
на стол расставили багаж.
Язвя и дружно хохоча,
порой язвительно шепча,
немного спором увлеклись,
когда банкетом занялись.
Его заметил первым – «Лось»
(одно из чудищ так звалось).
Он поначалу онемел,
скривил свой рот – побагровел,
с негодованием внутри
«Лось» указал:
  – Братва, смотри!
А там стоял в углу Сергей,
топор держал в одной руке,
другой рукою опершись,
он заслонял любовь и жизнь.
Судьбой же всё предрешено!
И раз фортуной не дано,
ты обречён. Однако ты
умрёшь достойно молодым.
Бандиты сворой в один крик,
и как он не был зол и дик
сейчас на поприще земли,
распялить вмиг его смогли.
В пылу доставшихся побед
подчас предела лиху нет,
и победитель жадно жрёт –
победы этой терпкий мёд.
Сергей зажат в «цепях» тугих,
и из слабеющей руки
изъят топор – и занесён …
Удар – и в плоть руки вонзён.
И отскочила на пол вдруг,
издав глухой сиротский звук,
та кисть, ладонь слегка раскрыв,
чуть-чуть подёргалась, застыв.
Полифония: плач и вой,
и визг, и хохот удалой
слились, а грубый дирижёр
на окровавленный топор
смотрел, любуясь на узор.
В углу в истерике жена;
Сергей – тот бледный, как стена,
глаза безвольно устремил
на потолок, лежал без сил.
Им овладел глубокий шок.
Ему не верилось, не мог
он ожидать такой итог.
Там – в подсознанье, в глубине,
всё перепуталось в игре
бессвязных фраз, плетя клубок:
«Воды, воды! – хотя б глоток …
ну что им жалко? Я пустой …
Нет – не со мной, то – не со мной» …
А «Лось» отрубленной рукой
махал, подкидывал … пинал …
Вдруг возбуждённо закричал:
– Братва! В резон ночной возни,
давай-ка мы его казним.
Как встарь … как в средние века! –
Мы четвертуем мужика …
Недолго длилось «казни» зло,
своё свершили ремесло.
Луна и та, глядя в окно,
невольно ужаснулась там,
оставив место облакам.

***

Сергей пощады не просил,
он молча боль переносил,
лишь всхлипывал слегка порой:
не о себе – о той другой.
Он понимал, что смерть близка –
она плотнее, как в тисках,
сжимала сердце, холодя,
лизала голые культя.
И кровь стекая из него
ручьём по полу, далеко
широкой лужей разлилась,
загустевая, словно грязь.
Тоска, жестокая тоска
сверлила грудь – да и в висках
стучали мысли-молотки:
«Не троньте Олю, му-жи-ки!..»
А ту – без чувств снесли наверх
под шутки плоские и смех,
делить не стали: вся – на всех …

***

Когда, он выше этажом
поднялся, крепким сном
там трое спали, лишь один
над Олей тешился блондин.
Насильник, совершая акт,
лаская труп, качался в такт …
Сергей хотел сюда прийти.
И вот пришёл, он позади
стоит недвижимый в дверях,
но на невидимых ногах.
Бесшумен ровный его шаг;
топор готовый для атак
в руке – но в воздухе повис! –
и вдруг упал, ударив вниз,
раздвоив череп пополам,
дал волю взбалмошным мозгам …

***

И через некоторый срок
тут многим было невдомёк:
перевидавшим всё врачам,  
криминалистам, операм …
Так что?! – случилось ночью здесь.
Что это было?! Или есть?
Разгул маньяка – или месть,
быть может, дьявол снизойти
решил до смертников шести?
Они покинуть этот дом
пытались в спешке, но при том
повсюду находили то:
о чём гудел, крича в басах,
застывший ужас в их глазах.
Всё в беспорядке – на стенах
печати рук, следы крови –
рисуют панику земли;
всепоглощающий хаос
нам открывал пейзаж угроз.
Один – что череп пополам,
(застыв в сидячей позе сам)
изображал, как монумент,
что он не зрел конца момент.
Висели черепа куски.
И лишь кровавые мозги,
забрызгав белую постель,
засохли, словно акварель.
И тут, подобно образам,
отдельно пучились глаза
сквозь потолок на небеса.
Другой – застигнут не врасплох.
Наполовину: парой ног
свисал с разбитого окна,
торчащих будто два бревна;
а тело, руки, голова –
свободу всё же обрели
снаружи в поисках земли.
А третьего обуял страх.
Он в гардеробе второпях,
закрывшись – отчего? – секрет,
сам разрядил в грудь пистолет.
Последнего – и тут и там –
с трудом собрали по частям.
И наконец, вошедший в зал,
увидит, дух и тут бывал,
дух смерти, скорби и любви.
Здесь стол огромный посреди.
На нём покойница лежит;
у изголовья, там, сидит
Сергей, имея грозный вид,
и прислонённый так к стене
(без рук, без ног) и в тишине
вперяет свой стеклянный взор
он на жену. Пред ним топор,
как будто вмиг готов опять
для битвы пламенной восстать.

***

То быль иль сон или кино?
Недавно было – иль давно?
Да, в общем, это всё равно,
известно точно лишь одно:
(здесь заострю вниманье я
для всех – особенно – друзья.)
ЗЛО – ПОРОЖДАЕТ ТОЛЬКО ЗЛО.