Священник отец Василий, настоятель церкви Святых Мучеников Бориса и Глеба при ИТК №**, вставши рано поутру, чтобы служить заутреню, стоял перед зеркалом: стареньким мутноватым (какие деньги у священника, кой на севере утешает узников, да живет по заветам праведным). Приглаживал щеткой реденькие русые волосы, придавая облику соответствующее сану благообразие. В небольшой кухоньке матушка Варвара тихонько напевая, мыла вчерашнюю посуду На диване сопели ребятишки.Внезапно голову отца Василия пронзила резкая мгновенная боль, глаза затуманились. По зеркалу побежала тонкая рябь, как бывает на озере в ветреный октябрьский день.  Узрел отец Василий свое первое и единственное в жизни видение...

Этим утром заключенные построятся на развод, как обычно. Вдоль шеренги пойдет сам начальник колонии. Рядом будет еще один мужчина в голубой шинели. Гость из центра, высокий чин. А следом, отставая на полшага, поплывет павой меж высоких снегов ладная девица в светлой беличьей шубке. И трех автоматчиков окажется недостаточно, дабы заглушить стон вожделенья. Узники оторваны от женщин. А тут рядом, в нескольких шагах: молодая, узкая, по змеиному гибкая. Тонкое бледное, без румянца, несмотря на мороз, лицо. Глаза завешены бахромой агатовых ресниц. Цветущие губы. И волосы... Темные, словно северная ночь, цвета чернослива, цвета павлиньего пера - висит в доме, у матушки Варвары, на стенке (для уюту) - такая цацка. Дивные локоны  загадочной девы отливают синим и зеленым, сверкают полированным золотом. Тяжкой спутанной массой падают на спину, струятся, змеятся до самых подколенок. Жалят истосковавшиеся по женской красе одинокие мужские сердца. Наперерез начальнику колонии шагнет Кузюм. Все давно забыли его настоящее имя, да и сам он на другое прозвище не откликается. Кузюм – озорник, бродяга, забубенная головушка. Ради проказы не то что родной матери, собственной плоти не пожалеет. Кузюма уважают и побаиваются, но не любят. Как любого, кто непредсказуем в своих словах и поступках. Однако, людм готовы посмеяться любому озорству – скучно в колонии живется, однообразно. А Кузюм и рад стараться на потеху обществу! Вот и сейчас глазки горят, губки улыбаются – доволен, что проказу к девкиному приезду заготовил. Ухмыльнется Кузюм, собьет на затылок клокастую шапку-ушанку. Заблеет дурашливым голосом: «Я, начальник, в кружок кройки и шитья записался. Глянь, ладно ль получилося? » Распахнет Кузюм старую телогрейку затрепещут на ветру пестрые лоскуты. Отшатнутся люди, отшатнутся мужчины много в жизни своей повидавшие. Потому как окажутся кусочки материи пришиты к кузюмову телу,  прямо к живому мясу.

Но женщина засмеется одобрительно, снимет длинную черную перчатку. Проведет узкой бледной ладонью прямо по окровавленной груди. Побелеет Кузюм, казнясь запоздало за выходку. Поднесет женщина окровавленную ладонь к нежному лицу своему. Раздуются тонко вырезанные ноздри, ловя запах свежей человечьей крови. Высунется, лизнет нетерпеливо узенький красный язычок. Но лишь Кузюм, да отец Василий в мутном своем зеркальном видении, узрят раздвоенное трепещущее жало под двумя загнутыми вниз, белоснежными клычками-иглами. Падет враз поумневший Кузюм на колени совершая непривычной рукой крестное знамение, шепча отяжелевшими губами заученные в детстве слова молитвы. Отшатнется прекрасная женщина. Вспыхнут на миг глаза ее ведьмовской  кошачьей зеленью. Почудятся всем стоячие – веретенышком – зрачки в древних, безжалостных, замороженных бессмертием очах.

Затянет плац мгновенной, северной метелью. Побегут, полетят хлопья пушистого снега, словно комки ненужной ваты в разоренном врагами госпитале. Словно хлопья пены под руками безумной прачки. Словно перья растерзанных белых кур, после  пиршества стаи бешеных лисиц... 

Закричит ветер, заплачет, завоет, запоет различные напевы. В ближнем лесу отзовутся странные, непонятные голоса. Кто-то узнает хохот узника, бежавшего в позапрошлом году - так и не пойманного. Кому-то почудится плач заблудившегося ребенка. Кто-то услышит предсмертный вой бездомной собаки. А кто-то разберет причитания глупой девицы, что забрюхатела подростком и от безысходности пошла к «тете Марусе» выгонять плод...

И в безумной этой круговерти запляшет летящий снег, закружит красотку в бешеном танце, вознося выше и выше. Утянет девицу в небытие, откуда она взялась. Лишь плеснут в мутном сером небе сверкающей чернотой каскады волос... дной грудью ахнут все стоящие на площади. Пролетая мимо, шепнет заветное-страшное  бедному  Кузюму ревущая метель. Потом снег утихнет так же быстро, как и начался. Кузюм будет стоять на коленях, опустив голову, безостановочно повторяя молитвы. Шапка его спадет. Волосы будут присыпаны снегом. Когда все вернутся в помещение после странного развода, переговариваясь и не веря своим глазам, люди удивятся, что снег Кузюмовой на голове не тает. Потом будут приходить узники из других бараков, чтобы поглядеть на человека, поседевшего в один миг.

Почти сразу же Кузюм придет на исповедь. Отец Василий исповедует грешника – нельзя отказывать в покаянии. В ту же ночь исповедник умрет от инсульта. Потому как невозможно простому человеку знать открывшееся Кузюму, и жить с этим. Кузюм же после отбытия срока уйдет в тайгу, построит скит и даст обет молчания, отмаливая ТО зимнее утро...

Отец Василий тряхнул головой, отгоняя прилипчивый морок. Еще раз провел щеткой по маковке. Оделся потеплее, так как мороз стоял отменный. И, поручив себя заботам Спасителя, отправился в церковь. Страшно отцу Василию не было.

 В рассказе использованы городские легенды и элементы фольклора.