Позолоченные солнцем, они возвращались домой из похода.
Тихокан оглянулся и вобрал в себя зрелище их небольшого отряда, телом и разумом осознавая, какой далёкий и славный путь они прошли. Он, ехавший верхом, единственный выделялся на фоне остальных – так и не смог побороть глубокой нелюбви к механизмам брата. Куалопек, шедший по правую его руку, возвышался над ним на три ладони: его машина, как и машина Тцальпока, была украшена ассиметричным узором и лентами, и была легче и меньше, чем машины воинов. Машину великого жреца в действие приводила сила, данная ему Луной, машину Куалопека – его Знак, закреплённый в костяной пластине напротив его груди.
Встречаясь с Тихоканом взглядом, он улыбался.
Тридцать лучших воинов, разделённых на группы по трое, шли следом. Машины их мало напоминали ту, которую Куалопек сделал первой – они были манёвренней, грубее, но и более прочны. Каждая из них могла двигаться силой одного, двух, или трёх сильных мужчин. Сейчас в быстром движении не было нужды, и в каждой из костяных клеток работал только один, ожидая, пока собрат не придёт ему на смену. Двое других же оглядывали дорогу, не опуская рук с самострелов.
Самострелы тоже были детищами Куалопека. Тяжёлые и медленные поначалу, они пробивали выделанную кожу хуже копий и метательниц. Но несколько лет работы сотворили из грубого механизма настоящее чудо, достойное гордости Солнца. И его, Тихокана, гордости – тем более.
То, с чем раньше не могла справиться сотня воинов, стало под силу едва ли половине от этого числа.
Они не только становились сильнее и ловчее – они внушали ужас врагам и благоговение – союзникам. Самоходные машины Куалопека, высокие, грозные и нерушимые, заставляли склоняться перед силой Солнца и царей тех, кто выходил сражаться против них, и многие не поднимали копья, но склоняли головы. Атлантида росла вширь, радостно, словно мать – заблудшее дитя, принимая к себе новых жителей: воинов, землепашцев, инженеров.
Куалопек дышал этим расцветом. А Тихокан дышал счастьем брата.
И...
Дымом?

Боец всегда отличит запах костра от запаха горящих стен и циновок, сладкий дым кипящей крови оленя на вертеле от пожарища поля боя. Дым, вползший в ноздри Тихокану, был тревожным. Не отдавая себе полного отчета в том, что делает, он послал коня вперёд по дороге.
Прежде, чем его догнала шагающая машина брата, не прошло много времени.
– Ты чувствуешь? – напряженно произнёс он.
Куалопек только кивнул, лицом тёмен и насторожен. Первые звуки копыт, бьющих пыль, заставили его вскинуть подбородок и расширить глаза.
Лошадь под седлом великого Тханеша хрипела и исходила пеной. Когда всадник осадил её, она споткнулась и едва не рухнула на землю – и едва не потерял равновесие сам Тханеш, впервые за бесконечные годы, которые видел его Тихокан. Он был облачен лишь в короткую накидку и штаны, и открытый торс его блестел от пота и крови.
– Скверна! – рыкнул он, впиваясь горящим взглядом в своих царей. – Скверна пожрала нас изнутри, и сестра твоя – её источник!
– Что? – Куалопек остолбенел, взметнувшись вверх в своих неподвижных стременах. – Что ты говоришь?!
– Город горит, – раздельно произнес Тханеш, цепляясь за конскую гриву. Только сейчас Тихокан заметил глубокую рану, нанесенную чьими-то когтями, через всю его спину. – Сестра твоя зажгла костры, и город горит по её велению.
Годы рванулись назад, один сменяя другой на лице Куалопека, и лицо его стало лицом юноши, впервые вставшего перед своим народом, чтобы вершить его судьбу. Страх и боль непонимания на нём были неподдельны и свежи, какими бывают только у тех, кто не знает, что есть предательство.
Тихокан знал.
– Садись за мной! – рыкнул он, подводя коня к машине брата. Она, крепкая и гибкая, была слишком медлительна – даже загнанная лошадь Тханеша обогнала бы её на пути к городу. У Тихокана свежий, мощный конь, который легко снесет двоих. – Садись!
Куалопек дёрнулся, будто его огрели между лопаток. Скользнул из своего седла, подхватил свой Знак, на ходу надевая его через голову, соскочил в седло к Тихокану и вцепился в него, как в единственную на свете опору.
– Вот за этим я не оставляю коней, – выдохнул Тихокан, крепче сжимая Оберегающего Покой и чувствуя, как под ногами дрожит земля, а грудью к его спине – Куалопек.

Первая тварь рванулась к ним с небес, когда они миновали окраины.
За Тихокана отреагировало его тело. Он взметнул Оберегающего Покой раньше, чем успел понять, от чего, от кого защищается, и наконечник вошел твари ровно в грудь. С пронзительным воплем она дернулась на древке, обдавая их кровавыми брызгами, зловонием пасти и мощным потоком ветра от крыльев, раз, другой. Коня повело, они опасно завалились набок, и Тихокан отчаянным рывком бросил себя прочь из седла, не отпуская копья, толчком возвращая скакуну и его оставшемуся всаднику равовесие. Наземь он летел спиной вперёд, и использовал это, чтобы швырнуть своего тяжелого противника на древке через голову, чтобы силой от этого броска кувырком взметнуться на ноги самому.
Как только земля встретила его вновь обретенной опорой, Тихокан с разворотом выдернул наконечник Оберегающего Покой, раздирая чужую плоть. Тварь дёрнулась, плеснув в уши воплем, и затихла.
Только тогда он дозволил себе разглядеть её.
Алая и грязно-жёлтая мышцами и сухожилиями, лишённая даже клочка кожи, чересчур яркая на пыльной земле, она распласталась на спине перед ним с развороченной грудной клеткой. Размах перепончатых, словно у летучей мыши, крыльев её превосходил два его роста. Без них, поставленная прямо, тварь едва бы доходила ему до груди; некрупная голова с хишной клыкастой пастью, лишённая всякого сходства с человеческим лицом, была глубоко посажена в мощный плечевой пояс, разраставшийся широко и плотно в грудную клетку. Пара крепких, превосходящих по длине отвратительно короткое тело, когтистых рук, узкие тазовые кости с лапами-отростками, слабыми и кривыми, с обратно вывернутыми коленями, точно звериные.
– Она сделала это, – Куалопек тяжело дышал, вцепившись в поводья. – Сделала.
– Да, – коротко ответил Тихокан, поднимая себя в седло перед братом.

Окраины были тихи и безлюдны. Город же встретил их огнями и красным, липким песком под копытами; распростертыми на нем телами – равно тварей и людей; криками и дымом, который глушил их. Они опоздали – бой уже прошёл, раскатился кровавым щебнем по улицам и переулкам, оставляя после себя металл на языке.
Куалопека била дрожь. Тихокан слышал за спиной слабый шёпот на грани слуха, но времени разбирать его не было – он сжимал бока коня коленями и думал о том, что даже у самого опасного и непобедимого зверя может быть мягкое нутро. Что их сила ничего не стоила сейчас, что стены и копья, нацеленные прочь, не смогли уберечь их от удара изнутри.
Но ещё он знал, что, пока рука его способна разить, он не сдастся.

...От дворцовой площади их отрезали три новых твари. Эти – бескрылые, с песьими телами и головами и сложением рослого человека, выглядели порождениями безумных снов – такие же освежёванные, клыкастые, с пустой яростью в жёлтых звериных глазах, они надвигались медленно, вперевалку, легко переступая короткими передними лапами и держа весь вес своего тела на мощных и длинных задних.
Тихокан сместился прочь с конской спины, не отрывая взгляда от обретённых противников. Заметил, как ушла ладонь Куалопека на рукоять боевой плети.
– Ты не будешь драться, – негромко приказал он брату. – Пока я жив.
Твари стелились над землёй, беря его в кольцо.
Один шаг и одно напряжение мышц ему потребовалось, чтобы подхватить с земли чужое копьё. Оберегающий Покой дважды порхнул в его руке – вперед и назад – остро, молниеносно, пробивая череп первой твари впереди него. Две других бросились одновременно, с разных сторон, и он поймал их на копья; чужое переломилось в наконечнике, и вторым ударом он загнал его голое ощетинившееся древко твари на собственном в распахнутую пасть, так глубоко, как только мог, используя его, как опору, чтобы освободить Оберегающего Покой и вновь занести его для удара.
Когда копье с хрустом пробило кость, останавливая раненую тварь на середине движения, воздух взрезал тонкий свист. В спину Тихокану ударил поток ветра, и он обернулся – одна из крылатых тварей заваливалась на землю, теряя высоту, царапая когтями удавку-плеть, тройным хвостом обвившую её шею. Оскалившись, Куалопек с яростным воплем дернул хлыст на себя, тварь мешком плоти рухнула прямо под копыта коню, и ему, вышколенному, понадобился только один повелительный окрик, чтобы парой ударов копыт раздробить ей череп.
Куалопек тяжело дышал и плечи его всё ещё истязала судорога. Но стоило ему только поднять глаза на Тихокана, кровавая ярость боя ушла из них.
– Ты не будешь драться один, – искажённым эхом произнес он. – Пока я жив.
Он рвано огляделся.
– Нам нужно спешить, – в голосе брата Тихокан не слышал ни надежды, ни страха, ни усталости – пустоту. – Тихокан, мы должны прийти ей на помощь.
Тихокану понадобилось несколько долгих секунд, чтобы понять, что брат имеет в виду Натлу.
– Ты...
Куалопек нетерпеливо тряхнул волосами, протягивая ему ладонь.
– Давай, в седло, – не дождавшись реакции, он сорвался на крик, наконец впуская в черты лица жизнь. – Брат, она – не воин! Она выпустила этих тварей, но не могла остановить их! Тебе ли не понимать опасности, в которой она находится!
Он умолк на полувздохе, подавившись словами.
Время Тихокана сочилось медленно, оседая пеплом на его плечах.
Немыслимо было думать о том, что Куалопек не понимал, что есть его сестра. Немыслимо было верить, что он оправдывает её даже сейчас, когда его плеть удавкой обвилась вокруг шеи её крылатой твари.
– Ты в самом деле веришь, что она не хотела всего этого? – хрипло спросил он, не двинувшись с места. – В самом деле?
– Она – мать Атлантиды и ее царица! – рявкнул Куалопек, бросив поводья и подаваясь вперед в седле. – Моя кровь! Она сестра мне – и тебе, Тихокан!
Глаза его горели.
– Ты сядешь со мной, или я иду один, – его снова била крупная дрожь.
Тихокан не мог позволить войне вокруг пробиться в его сердце.
– Моя дорога едина с твоей, – тяжело уронил он, взлетая в седло.

Улицы отступили, выпуская их на щербатую, истёрзанную площадь перед дворцом. Пустую. Ни тел, ни сражающихся только разбитые камни, треснутые плиты, дым и угли деревянного помоста.
– Почему здесь никого нет? – нервно спросил Куалопек.
– Потому, что их гнали прочь отсюда, – ответил Тихокан.
Он почти видел, как отворились высокие двери, как выплюнули наружу алую волну тварей. Как смеющаяся Натла скормила ей с ладони свой город и свой народ, как рванулись они прочь, тесня воинов Тханеша. Прочь, в глубину улиц, молниеносным ударом, чтобы там разбить, разлучить противника, дать бою свои условия, пока не подоспела подмога.
Натла знала, чем они сильны, и в чем их слабость, с горечью подумал он. Великая царица, от которой не было секретов ни у брата, ни у полководцев.

В спину ударил рваный стук копыт, и Тихокан развернул коня, поднимая копьё. Излишняя осторожность – на площадь ворвался Тханеш. Цена, которой он наконец сумел догнать их, была заплачена сей же час; лошадь его, взмыленная и издыхающая, споткнулась на ровном месте, рухнула наземь, едва не придавив всадника, и замерла грудой укрытых пеной мышц, содрогнувшись в последний раз.
– Она в зале Солнца, – хрипло бросил Тханеш, поднимаясь на ноги. Куалопек, соскочивший на землю, поддержал его, и у Тихокана невольно скрутило нутро, когда непобедимый великий воин даже не попытался отстраниться. – Идите. А мне нужен конь.
– Он твой, – Тихокан передал ему повод, спешившись, свободной рукой сжимая Оберегающего Покой до боли в суставах, не давая себе права сорваться с края бесстрастия в пропасть обречённости и опасного, постыдного страха. Бросил через плечо. – Скорее.
Торопить Куалопека было пустой затеей – он был на два шага впереди, взволнованный, серый.
– Где отец? – сорвалось с его губ почти безотчётное. – Где все?
Ответа Тихокан дать не мог.

* * *

Зал был разгромлен. Стены с выложенным на них совершенным рисунком мозаики – выщерблены, часть потолка отсутствовала, и в зияющий разлом текли далёкие звуки извне. В воздухе душной взвесью стояли пыль и металлический запах, а над ними нависала тревожная тишина, которую нарушал только шорох рваных шагов по разбитым плитам.
Твари цвета сырого мяса крались вдоль стен, медленно забирая их в неровное кольцо.
Тихокан поднял Оберегающего Покой, пробуя подушечками пальцев остроту лезвий перчатки. Он должен будет разить быстро и метко, и использовать каждую секунду – даже те, когда наконечник копья будет находиться в чужой плоти, нельзя упустить. Куалопек рядом плавно взмахнул кистью, выпуская из поясных ремней оплетеное жало хлыста.
– Не стоит этого делать, – негромко окликнул их женский голос, и его обладательница вышла им навстречу из тени.
Слепящий солнечный свет разлился по залу, когда она выпрямилась, открывая свое новое, истинное лицо.
Золото. Золото смотрело на него отовсюду. Из торжествующей улыбки Натлы. Из её сияющих глаз. Лилось щедро водопадом волос, обрамлёных короной. Оно билось в прожилках кожистых крыльев за её спиной вместо крови – вместе с кровью, вместе с цветом, которую выбрало из её ставшей белой кожи, из глаз, выцветших до красок пустого неба. Золотом и кровью стала Натла, сияющей, удушающе липкой.
– Сестра моя, – выдохнул Куалопек, узнавая и не узнавая. – Что произошло?
– То, что должно было, – певуче ответила Натла, шаг за шагом сокращая расстояние между ними. Твари стекались к ней, льнули, не касаясь, и снова расходились, как волны и скала. – Я устала быть бессильным хранителем. Я пожелала взять то, что было моим по праву. Я открыла Наследие и впитала его силу, знания и свет – и теперь они мои.
– Ты разрушила город, – зарычал Тихокан. Подался вперед, упрямо не пряча глаз от болезненного сияния. – Ты погубила народ.
Она отрицательно качнула головой.
– Я – созидание, – её ответ истекал счастьем. – Я не умею разрушать, брат по узам. Я родила новый мир, я дала начало новой жизни тем, кто достаточно силён, чтобы принять её.
Натла развела руками, и существа вокруг на короткую долю секунды замерли, разом подняв вытянутые пёсьи морды, лишённые ушей.
– Тебе нравится моя кровь, брат? – она рассмеялась, и смех её смешался с мягким шелестом когтей чудовищ, которые широкими кругами двигались вокруг неё. – Тебе нравятся мои дети?
Дымный плащ над ними с долгим визгливым клёкотом взрезала крылатая тень, после – еще одна.
– Да, они несовершенны, – любовно проводила взглядом бескожую тварь Натла, – но они – лишь первый шаг на пути к величию нашего народа. Шаг, который вы, те, кто называет себя царями Атлантиды, боялись сделать!
– Во имя Солнца, сестра, – отчаянно воскликнул Куалопек, и душа Тихокана взревела и забилась о стенки его тела раненным зверем, отдающим последнее дыхание кровавому гневу – глупец, глупец, неужели он еще верит, что её можно спасти и вразумить, её, полую оболочку, налитую безумием! – Во имя Солнца, остановись!
– Во имя Солнца? – голосом своим Натла звенела в ушах и колотилась ударами сердца. – Я делаю это во имя мира! Я пою гимн новой жизни, ради того обновления, которое мир заслужил за годы правления ложных, лишённых искры творения царей!
Она повела плечами, и острые крылья за её спиной распахнулись широко по обе стороны. Золото в них слепило, а чернота отбирала силы и волю; и паучьи лапы тонких костей, растягивающих перепонки, в кровавую кашу рвали память Тихокана старым его кошмаром, рождаясь на свет живой плотью.
Боковым зрением видя, как костенеет всем телом Куалопек, как стискивают его пальцы рукоять боевой плети, он успел откликнуться последним эхом радости: его брат открыл глаза пониманию.
А Натла сделала шаг вперед.
– Я – будущее, – в голосе её громыхали отзвуки пожаров, расплескавшихся по Атлантиде. – Я – Копьё. Я – Созидание. Я – очищающее пламя, что пронесётся над миром, уступая дорогу новому веку!
– Ты сошла с ума, сестра! – Куалопек со своим хлыстом, в одной лёгкой мантии казался безоружным рядом с Тихоканом, взявшим наизготовку Оберегающего Покой. – Ты сошла с ума, и я не нахожу иного пути, кроме...
Натла рассмеялась и выбросила руку вперед.
Тихокан знал, что успеет. Вся его жизнь была посвящена тому, чтобы служить и защищать царя и побратима, а Наследие наделило его силой чуять и предчувствовать, чтобы верно и без промахов исполнять свой долг. Тихокан знал, что смертоносная волна, сорвавшаяся с пальцев Натлы, не достигнет незащищенной груди Куалопека, разбившись о его собственную, когда воздвигся перед великим царём, загородив его собой, последним движением своей жизни метнув копьё, быстро и точно.
Знал.
Золото прошило его насквозь, не причинив ни боли, ни вреда.
Вопль муки, раздавшийся позади – уничтожил его мир.

Его бросок прошёл мимо цели, но вынудил Натлу отвлечься, уходя в сторону. Ему не было дела. Он повернулся так стремительно, что чернота на миг ударила по глазам и ушам, он успел подхватить Куалопека, не дать его истёрзанному телу коснуться камня.
Но что дальше?
У него больше нет оружия. Его руки тяжелы, а тело – неповоротливо в сравнении с великой силой Наследия в руках Натлы. Пожелай он вернуть свое копьё, чтобы сражаться – и тогда бы не имел ни единого шанса. Но он и не желал. Его место было здесь, возле Куалопека, которого он не смог уберечь, и если суждено им погибнуть от рук Натлы, то пусть он будет первым. Пусть украдёт лишний миг, лишний вдох для названного брата.

– Не смей!
В воздухе разлился лунный свет. Тихокан, волчицей нависший над Куалопеком, которого так и не выпустил из рук, поднял голову, и увидел, как единым, цельным движением возносится в ладони жреца посох, очерчивая широкую сверкающую дугу. Золото удара Натлы расплескалось по этой дуге, огненными брызгами разлетелось по сторонам, исчезло в пыли и обломках камня, щедро покрывавших пол, забирая с собой вопли гибнущих бескожих тварей.
Тцальпок взмахнул посохом снова, и девушка-жрица, ворвавшаяся в зал вместе с ним, тонко пропела цепь заклинания. Удар сбил Натлу с ног, боком протащил по мозаике пола. Она вскочила – но лицо её вместо былого торжества отразило злость и страх, и на третий взмах посоха широкие крылья за её спиной хлопнули раз, другой, со свистом рассекая пыль. Неумело и неуклюже Натла поднялась в воздух, впервые становясь на крыло, ринулась вверх, прочь из дворца... и всё стихло.

Бой был окончен.

– Хорошо, – утомлённо произнес Тцальпок. – Хорошо...
Свет померк, и стало видно, что серебро в волосах жреца не было отблеском всплеснувшейся только что силы. Тцальпок, чьи густо-чёрные пряди хранили свой цвет несмотря на его почтенный возраст, в одно мгновение стал совершенно сед.

Тихокан опустился на колени, прижимая к себе брата.
"Я потерял его", – хотел сказать его язык. – "Я не исполнил данное тебе обещание". Но не смог – слишком сильна была боль.
– Я опозорил себя, – голос подвел его, и он, царь Атлантиды, взрослый и опытный воин, едва сумел сдержать слёзы гнева. – Я не исполнил долга.
– Так исполни его сейчас, – сами глаза Тцальпока, казалось, стали седыми – но взгляд их был молод и жесток, – сдержи клятву. Не дай моему сыну умереть, пока бьётся твоё собственное сердце.
Он отпустил запястье поддерживающей его жрицы, тяжело оперся на посох и подтолкнул её в спину.
– Иди. Я слаб, но твоя юность может спасти его. А ты, – он посмотрел на Тихокана, – повинуйся каждому её слову, как повиновался бы своему побратиму и владыке.

Тихокан склонился над братом и поднялся вместе с ним с каменных плит.
"Никто не знает, как сложится ваша жизнь".
Могли ли боги знать, чем обернется их выбор? Могли ли предполагать, что избранная ими предаст свой род, своё предназначение, свою кровь? Могли ли надеяться на это с самого начала? Быть может, их миру суждено пасть. Быть может, солнце должно спалить их дотла под недремлющим взором безжалостного неба, под звон лунных колоколов.
Золото его одежд впитало алый и резало глаза.

"Он может быть ранен".
Паутина кровавых нитей опутывала грудь, плечи и руки Куалопека, тёмно-алая на посеревшей смуглой коже. Голова его была откинула, и лишь тень судороги, сжимавшая его шею при каждом резком движении Тихокана, давала знать, что сердце его ещё бьётся, и жизнь не покинула тело.

"Может лишиться сил, чтобы твёрдо стоять на земле".
Тихокан истово желал идти мягко, не причиняя брату боль – но мог только бежать. Вслед за жрицей с лунными глазами, по осыпавшейся крошке стен, мимо пламени, не слыша иных звуков, кроме собственного хриплого дыхания. И самой живой во всём свете ему чудилась земля под ногами, то дыбившаяся конской спиной под слабым седоком, то прогибавшаяся телом любовницы в горячих руках.

"Может оступиться".
Он ни разу не споткнулся, не спутал шаг. В руках его было сокровище, не имевшее цены, и он клялся жизнью, что сделает что угодно, чтобы сохранить его в целости. Это был его смысл и суть, цель и призвание.
И на пути к этой цели он оступился.

"И в эти минуты ты должен быть рядом, чтобы держать его"
Дверь храмовой комнаты закрылась за ними. Жрица метнулась вперед, сбрасывая покрывало с лежанки.
– Сюда!
Тихокан повиновался. Осторожно уложил тело брата на жёсткую кровать, стал искать глазами тряпицу, чтобы обтереть его кровь, но жрица оттолкнула его прочь.
– Зажгите курительницы, – приказала она. – В изголовье, там и здесь, одну в ногах и одну – у окна. Принесите ещё воды – мне понадобится много.
Тихокан повиновался. Он исполнил всё, что требовала жрица, он зажёг огонь и принёс воды, и опустился на пол возле ложа побратима. Пение девушки еле слышным шёпотом плыло в его ушах, и мир переливался чёрным, золотым и алым.
– ...протяни руку сыну своему, Солнце, отвори целительные источники, Луна, усмири боль его, Небо...
Тихокан молча следил за тем, как поднимается и опадает обнажённая грудь Куалопека. Он был омыт, и кровавая паутина стала бледнее, не так явственно видна на потерявшей цвет коже.
Не крик жрицы – рваная судорога этой груди – заставил его взметнуться на ноги.
– Слышу вас, – прислужницу Луны колотила дрожь, – слышу вас и внемлю. Дайте мне силы стать проводником его в этот час...
Он не знал, что сейчас более пугающе для его взгляда – хриплоголосая, с искаженным болью лицом, жрица, вокруг которой медленно плавился воздух, или застывший, каменеющий телом брат.
– Сделай что-нибудь! – потребовал он, бросаясь к прислужнице, стискивая её плечи и встряхивая что было сил.
– Я не могу, – простонала она. Глаза её закатывались. – Великий жрец не учил меня...
Тихокан не понимал, что делает. Пальцы его сомкнулись на горле девчонки, лицо исказило безумие.
– Спаси его! – прорычал он.
Губы жрицы всё ещё шевелились, но говорить она уже не могла. Рука её слабо дернулась в хватке Тихокана, он поспешно разжал ладонь: напрягая последние силы, жрица запустила пальцы ему под одежду – туда, где на груди висел Знак.
На краткий миг наступила полнейшая тишина.
Вопль жрицы заставил Тихокана содрогнуться, отпуская её, отшатываясь прочь. Знак Куалопека полыхнул и раздался во все стороны светом, исторгая из себя клубок сияющих, бестелесных лент, которые вмиг опутали тела его и жрицы, подняли в воздух, пульсирующими толчками перегоняя саму жизнь из Наследия в них.
Направляемая бесплотной рукой, тщательно просеивавшей потоки золота сквозь чуткие пальцы, жизнь лилась из самой сердцевины Знака, и там, где она касалась серой, бескровной кожи, в нее возвращались краски. Тихокан c замирающим сердцем следил за сотворяемым чудом; видел, как побратим его вздохнул и широко открыл глаза, из которых навстречу миру пролился поток солнечного золота. Как он вздрогнул, выгибаясь в судороге, когда биение Наследия стало чаще, сбилось с ритма, задрожало и захлебнулось силой.
И закричал тоже.
Один взмахом Куалопек порвал удерживающие его ленты, отшвырнул прочь жрицу – сама она уже перестала кричать, только тихо стонала – и прямо по воздуху метнулся к Тихокану, сомкнув на его горле горячие бронзовые ладони.
– Возмездие! – голос гремел в ушах Тихокана вместе с шумом его собственной крови, и он не знал, что отдается в голове больнее. – Возмездие!
Свет исчез, и звук падения был последним, что Тихокан смог услышать.
Он идет к Солнцу. Раньше своего брата, как и должно было случиться. Он выполнил долг. Он заслужил покой.

– Брат, – хриплый шёпот вырвал его из небытия, чтобы через секунду сорваться на плач, – брат, почему я не чувствую ног?

Тихокан распахнул глаза, и понял, что вовсе не знаменуя его гибель померк свет и наступила тишина – просто Наследие больше не сияло. И брат его больше не был живым воплощением своего Знака. Куалопек пришел в сознание в изножье своей кровати, рядом с Тихоканом, и... он был прежним?
Одного взгляда достало, чтобы понять – это не так.
Куалопек лежал, неестественно изломавшись в поясе. Ноги его, пронизанные мерцающей золотой сетью, были безвольны и мертвы. А когда он поднял взгляд на лицо побратима, знакомая дрожь пробежала под кожей – глаза Куалопека больше не имели ни зрачка, ни радужки, лишь расплавленное золото белка глядело из них.
И всё же, он был жив.
– Я помогу тебе встать, – пообещал Тихокан.
Он исполнил обещание. Поднял брата, бережно перенёс его на кровать, устроил его бездвижные ноги на покрывале. Обернулся на еле слышный стон.
Жрица распласталась на полу, и Тихокан видел, как в её глазах махровой радугой расцветает безумие.
– Прости, – он склонился, чтобы поднять её на руки и осенить ей лоб поцелуем, – прости.
Он уложил её на соседнюю постель, руки, безвольно висевшие плетьми – вдоль горячего тела. Больше он не знал, что делать.
– Я приведу жреца.
– Тихокан, – взмолился Куалопек, силясь подняться. Чего он хотел просить? Что мог дать ему его страж, не сумевший защитить, а после – исцелить, не способный ни на что, кроме боя – и потерпевший неудачу даже в том, чему был обучен?
Он не успел покинуть комнаты: шаги за дверью возвестили приход Тцальпока и младших служителей Луны. Объяснять им, видевшим золотую Натлу только этим днем, ничего не было нужно.
Тцальпок вздохнул было при виде сына – прерывисто, нервно – потом метнул взгляд на молчаливую, бессильную, видимо безумную послушницу. Посмотрел на Тихокана.
– Оставь нас, – тихо, без злости, без обвинения в голосе попросил он.
И Тихокан повиновался.

Прочь, прочь из развалин дворца. Мимо горящих улиц, в то единственное место, где могли бы услышать его боги сейчас, ведь только с ними говорить ему сейчас есть смысл – беззвучно просить о милости, яростно обвинять в произошедшем, клясть за то, что позволили злу свершиться.
Площадь была пустой и щербатой. Тут и там на ней темнели слёзы золы и пепла, изодранные останки тварей Натлы; в воздухе стоял сладкий, душный запах, небо застилал туман и копоть.
В боку священного колодца блестел влажными прожилками развал кладки.
Тихокан опустился перед ним на колени. Глотка колодца была забита у самого дна, и над завалом блестел тонкий, в полпальца, водяной круг. Тихокан смочил в этой воде пальцы и понял – вода мертва. Его не услышат, его не будут слушать.
Тогда и он больше слушать не желает.

Он снял цепь с Наследием, осторожно, медленно вынул её из кольца, звено за звеном, слушая, как звякает металл о металл. Знак был совершенно обыкновенным в его руках, и это не удивляло Тихокана. Союз был надломлен, единство – разрушено.
Триумвират должен быть един – или не существовать вовсе.

Кто из них троих ушел к Солнцу? Натла, коснувшаяся золота и сгоревшая в нём дотла? Куалопек, едва не погибший у него на руках? Или сам он, оставшийся наедине с мёртвым городом и безмолвным небом? И было ли Солнце, чтобы встретить их на другом конце распахнутыми объятиями – воинов, царей, избранных...
Когда уходит один, узы теряют силу, и Триумвират должен быть перерождён.

Тихокан опустил свой Знак на камни на дне колодца.
– Заберите его.
Ничего не произошло. Даже если он не ошибся, даже если возвращал Наследие по праву – камень и вода отказались принимать единственную часть, и у него больше нет возможности отдать им все три сразу. Натла... ему не одолеть её.
Пока что.
– Я не хочу этой силы, – выдохнул Тихокан. – Я не желаю её.
Но долг – больше желания. Он сильнее выбора – и в то же время этот выбор и есть. Тихокан сделал его давным-давно. Он ли? Или священная птица за него?
– Если вы слышите, – глухо произнес он, – если вы здесь – уравняйте нас. Дайте мне щит, чтобы отразить её удар, дайте мне цепь, чтобы сковать её. Дайте мне огонь, чтобы выжечь зло, которым она стала.
"У Атлантиды всегда должен быть Триумвират".

Кажется, он кричал – едва ли не первый раз за долгие и долгие годы. Ему ответили, и ответ пронзил его тысячью лучей, вплавившимся в кожу знанием, коркой серы на волосах и ладонях, слившимся в один опаловый круг Наследием перед глазами. Он лишился тела, он более не существовал, глядел во все времена и сквозь них, и верил, верил безоговорочно, что стоит только скользнуть в сторону, не удержавшись на единой воле, что у него осталась – и тотчас обратится светом и тьмой, огнём и водой, и тысячью хищных животных, чтобы броситься в лес...
Мир прояснился. Серым спокойствием лёг перед глазами, утешая и обнимая пеплом и прохладой. Он стоял на коленях, погрузив в оседающую пыль пальцы, короткое время на обратной стороне его век держались золотые круги и цепи – он знал, что это чужие Знаки, он чувствовал остывающий гнев Куалопека и пьяное торжество Натлы, он видел, как туго натягивается, готовая порваться, связь между ними.
Потом всё исчезло.
Не принадлежащих ему мыслей было слишком много. Лишнее знание, новые оттенки чувств и понимания колотились о грудь, без ритма, без рисунка. В попытке спасти свой выгорающий рассудок, Тихокан сомкнул ладони на том привычном, на том единственном, что должно было занимать его сейчас; его-воина, его-стража, его-царя.
Предательство и побег Натлы.
Оно стало обломком копья в его руках, и Тихокан поднялся с плит, опираясь на него. Отбросил в сторону, бесполезное, чувствуя себя исковерканным, замаранным, но – человеком, более человеком, чем когда-либо в своей жизни. Внутри заходясь безмолвным криком, проклиная всех, кто позволил свершиться предательству, он поднял глаза и обвёл ими площадь.
Серая фигура того, кто прятался в тенях, ярким пятном встала перед его внутренним взором.
Человек. Мужчина. Ему не знакомый. Тяжелое дыхание, расширенные глаза, на шее кожа дрожит и стучит запертой кровью, страхом.
Натла, со внезапной ясностью подумал он, не могла быть одна в своём предательстве. Ей нужна была живая плоть для того, чтобы создавать своих тварей. Ей нужны были соглядатаи, чтобы выгадать время, когда спускать их с повода. Ей нужны были воины, готовые держать копьё, защищая ее, если твари падут.
Даже сейчас, когда она сбежала. Особенно теперь, когда глазами и ушами её здесь остались верные ей предатели.
Верно, о Солнце?

Новая сила толкнула Тихокана в спину, налила руки тяжестью, поселила в сердце холодную уверенность. С быстротой, которой никогда в себе доселе не знал, он бросился к прячущемуся человеку и сжал его горло:
– Шпионишь? – голос был чужой, грубый и раскатистый, – шпионишь по её приказу?!
– Не-ет, нет, великий царь! Я бы никогда не смел...
Вокруг Тихокана разлилась чернота.
– Ложь, – вымолвил он, не успев понять даже, что произошло.
И сомкнул пальцы.
Тысячи голосов грянули торжествующим криком в его ушах, чернота взорвалась тучей осколков и исчезла, вновь открывая его глазам живой мир. Тело под его ногами – чьё оно? Отчего дрожат руки? Откуда исходит тёплое сияние на краю зрения?
Он вспомнил.
Он вспомнил всё.
– Проклинаю вас, – кто смел, чтобы обвинить его сейчас в святотатстве? – Проклинаю вас, те, кто решил вверить суд моим рукам. Вот мой вам приговор.
Сила, которой он не желал. Закон, который он воплотил. Золотые глаза Куалопека, чернота и кровь крыльев Натлы. Грязь, позор, несмываемые пятна сломанного единства.
Сияние на краю зрения не желало гаснуть, и Тихокан склонился над зеркальной гладью разбитого колодца, страшась и ненавидя то, что увидит в ней.

В глазах стояло спокойное серебро Луны, на щеках и скулах каплями висел свет. А ныне растрепанная, тугая коса, которую пристало носить воинам, пошла рябым золотом от концов до плеч.

Вопль ярости исторгся из его груди. Не помня себя, он намотал волосы на руку, поднял их вверх и отсек лезвием перчатки – неровно, коротко, почти под самый череп. И замер, тяжело дыша. Золото осталось в мёртвой косе в его руках. Он выглядел теперь почти непристойно. Такую стрижку носили дети – мальчики, не державшие копья, не касавшиеся крови.
Но...
Кем бы ни стал Тихокан, разве он заслужил большее в первые минуты своей новой, нежеланной жизни?..

* * *

Когда он осмелился войти в храм и вернуться в комнату, Куалопек уже сидел на постели. Его смуглая кожа была тронута пеплом, очертания ног его под тонким покрывалом были всё так же мертвы, а глаза посмотрели на Тихокана тускло-жёлтым цветом.
Но черты лица и жёсткая линия плеч расслабились.
Тихокану не было дела до того, что подумают жрецы во главе с Тцальпоком о его срезанных волосах и порченом золоте, оставившем следы на его теле и душе. Ни до кого ему не было дела, кроме брата – проклятого божественной силой, но обнадёживающе живого.
– Оставьте нас.
Теперь он был вправе приказывать. Теперь воля его была старше воли верховного жреца – воли отца... и Тцальпок склонил голову, поднимаясь с края постели сына.
– Мы будем рядом, – произнёс он.
И прежде, чем покинуть комнату, положил сухую ладонь Тихокану на лоб – и тот почувствовал силу, исходящую от неё.
– Луна с тобой, дитя, – вполголоса благословил его Тцальпок, отнимая руку.
И вышел.

– Кровь моя, избранная плечом к плечу идти рядом, предала меня. Ты был прав, – Куалопек изредка мелко вздрагивал, и от этого каждый раз по его коже катились золотые волны. – А я не хотел замечать ничего, что бросило бы на неё тень. И теперь ко мне пришло возмездие – расплата за слепоту, за то, что глух был.
– Твоей вины нет в её поступке, – перебил его Тихокан.
Сказал – и тут же умолк от сдавившего горло спазма. Перед глазами встала серая пелена. Отголосок собственной лжи, простой и безотчётной, произнесенной, чтобы успокоить побратима – он застучал в висках и повелительным шёпотом пронесся над позвонками хребта, свивая мышцы судорогой. Он просился на волю.
Кем был Тихокан, чтобы противиться?
– Солги мне.
– Что? – Куалопек поднял на него слабый взгляд.
– Солги мне, – повторил Тихокан, чувствуя, как требовательно бьётся о стенки его души растущая сила. – Скажи мне самую мерзкую ложь, на которую способен.
Сила ползла в тело дымом, проникая в щели и стелясь под кожей – а Тихокан не отводил глаз от побратима.
Куалопек встретил их своими.
– Ненавижу тебя.
Слишком поздно Тихокан понял, какую опасность он навлёк на своего царя и друга – а когда понял, было поздно.
"Ложь", – голос ударил изнутри его головы беззвучным громом с неба, и мира вокруг не стало. Только непроглядный мрак, сквозь который он, слепой, протягивает руку, чтобы тот, чьего языка коснулись слова неправды, понёс наказание, ибо так велит сам Закон. Закон ведёт его, Закон питает силой, Закон ищет ложь и пресекает её...
Копьё его уверенности разбилось хрупкими щепками о поставленный кем-то щит. Второй раз за день Тихокан испытал боль, доселе неведомую, немыслимую для человеческого тела. Смяло грудь, искрошило суставы, надломило колени. И сквозь кромешный мрак единственным звуком его касался голос Куалопека – негромкий, спокойный:
– Я солгал, брат. Под Солнцем нет мне человека дороже тебя.
И Тихокан закричал, впервые в жизни увидев своими несовершенными, человеческими глазами, как выглядит дыхание правды, и не будучи в силах вынести этого.

В себя он пришел спустя бесконечно долгое время, хотя на самом деле миновало лишь несколько дюжин ударов сердца. На коленях подле постели Куалопека, со стиснутыми в его жилистых руках запястьями, под уходящим из его глаз золотистым сиянием.
– Прости, брат, – выдохнул Тихокан, когда смог вновь владеть собой.
– Закон суров, – в голосе Куалопека слышались скрежещущие хрипы, отголоски Возмездия, вовремя взметнувшегося, чтобы противостоять его Закону. – Не вини себя, брат. Ты не мог знать.
Куалопек разжал руки и позволил ладоням упасть на покрывало.
– Я мог, – Тихокан поднялся, каменея лицом, – и я знал. И чуть не убил тебя по собственному скудоумию.
– Значит, так было надо.
Не было сил выносить тяжёлый взгляд слепого золота глаз Куалопека. Как будто бы почуяв это, он смежил веки и умолк, откинувшись дальше на подушки. Тихокану захотелось коснуться его, встряхнуть, вернуть к жизни и прогнать прочь исковерканную силу, поселившуюся в нём.
– Тебе нужно идти, – негромко произнёс Куалопек.
– Мое место – с тобой.
Куалопек открыл глаза.
– Твое место, великий царь, – он говорил, и слова его обращались тяжестью холодных камней, – с твоим народом. Сейчас ты – единственный, кто может восстановить то, что разрушено, и удержать то, что выстояло.
"И похоронить то, что выстоять не смогло", – повисли в воздухе несказанные слова.
– Ты будешь моими глазами, руками и голосом, – Куалопек не спрашивал. – Даже если бы мне было, кого просить кроме тебя, я не стал бы.
– Я не оставлю тебя одного, – возразил Тихокан.
Куалопек рассмеялся. И этот новый смех его, хриплый, металлический, хранил где-то у сердца отголоски прежнего.
– Брат мой, – промолвил он с долей печали. – Не найдется сейчас силы, способной причинить вред воплощенному возмездию Неба.
Тихокан сжал в кулак немеющие после их столкновения пальцы. И признал его правоту.
– Иди, – велел Куалопек. – Но возвращайся.
– Вернусь, – пообещал Тихокан.

У сломанных дверей храма его перехватил один из его воинов в тёмной от чужой крови одежде. Склонился, протягивая ему что-то.
– Копьё, великий царь.
Тихокан принял Оберегающего Покой правой ладонью. Древко было таким же сухим и лёгким, как раньше.