Город встретил его огнём, криками и людьми – равно живыми и мёртвыми.
– Царь! Великий царь!
Кто-то бежал к нему, вложив в этот бег всё дыхание. Тихокан следил за тем, как он приближается, не опуская копья.
Этот человек узнал его стать – но разделявшая их площадь не могла помочь ему видеть его лица. Сейчас же, приблизившись, он разглядел и обрезанные волосы, и проклятое золото, вмывшееся в кожу. Разглядел и ахнул, отшатнувшись; но сразу же превратил это движение в низкий поклон.
– Великий царь, на конюшне беда!
Сейчас везде беды.
Но в прижатых к сердцу руках гонца билось другое сердце – правды. Не такое слепяще-яркое, какое окружало Куалопека, Тихокан почти мог смотреть на него, не чувствуя боли – но оно было там. Человек не лгал.
– Я иду, – ответил Тихокан.
Он не спрашивал, куда нужно идти. Знание, что опасность ядовитым воздухом течёт в город из конюшен Натлы, пришло к нему как только он сделал первый шаг по разбитой мостовой. Видеть истину стало просто, так просто, как занести копьё... Стоило закрыть глаза и отдать себя новой силе, и город вокруг оплетала паутина нитей с застывшими на них каплями-сгустками: истина и ложь, чёрное и белое, сияние и мрак. Не было полумер, кроме серого фона, не было сомнений – лишь ясность.
Чужая ясность.
Она ощущалась то тупой болью во всем теле, то сотнями саднящих порезов на коже, пульсируя вместе с кровью. Не яркая, изламывающая кости, но непреходящая. Тихокан забывал о ней с каждым шагом, как воин забывает о ране, что способен исцелить; она врастала в него и становилась его частью, загрубевшей коркой на чувствах. Это было... легко. Привычно. Это был бой, который он мог держать, с противником, которого мог победить. Которого яростно желал победить и уничтожить, стереть из собственной памяти.
Тихокан тряхнул головой, ощущая досадливую лёгкость этого движения, и заставил себя вновь видеть мир, а не двуцветную карту Закона.

Конюшни располагались далеко от жилых улиц, близко – к внешним стенам. Быстрый шаг вывел Тихокана под их тёмные остовы, бросил в тень, толкнул к зияющему провалу входа. Ворота были сорваны со столбов, рядом искривили распоротые крылья мёртвые твари-нетопыри, одна, две, три; здесь же встретили свою гибель несколько воинов, до последнего сжимая в руках оружие.
Тихокан остановился, прислушиваясь. Тишину размывал негромкий шорох шагов, непохожих на человеческие ни ритмом, ни тяжестью.
Его ладонь на Оберегающем Покой расслабилась и мгновенно напряглась вновь, и он шагнул под крышу конюшни.
И замер.

Их было трое. Полулюди, полулошади, они гарцевали тяжёлым кругом от стены до стены, не упуская из виду ни друг друга, ни врага, который решился бы войти внутрь. Мощные руки каждого сжимали вырванные из раздробленных копытами ограждений палки, словно копья; оголенные мускулы алых тел двигались слаженно и гладко, словно единый механизм.
Тихокан укрепил хватку вокруг древка копья и медленно повёл его наконечник вверх.
Животные замерли на полувздохе, на полудвижении, их тонкое ржание рванулось ему в уши. Чёрные от распахнутого зрачка глаза их, огромные, круглые, остановились, впиваясь ему в лицо. И вдруг в один миг стали жёлтыми, как птичье перо, когда этот зрачок сузился в точку.
Тихокан знал, что бить опасного дикого зверя стоит сразу, как только представляется возможность. Он поднял Оберегающего Покой, занося его над плечом, целя в человеческую грудь одной из тварей – и дрогнул, не сумев послать вперед, потому что чудовища, отбросив в стороны своё бесполезное оружие, переломились перед ним в поклоне обеих пар тел.
И Тихокан, видя, как разгорается внутри них свет искренности, не знал, как ему быть дальше.
Чудовища выпрямились. Их голые конские черепа напоминали птичьи клювы и сидели на человеческой шее странно и неуместно. Опаловые глаза косили то с одной стороны, то с другой – выжидая, внимая. Были ли они разумны? Были ли они верны Натле? Что за страшный сон породил их?
– Что вы есть? – произнёс Тихокан в пустоту, не ожидая получить ответ.
Он сделал шаг, и под ногой чавкнуло. Только сейчас он позволил себе опустить взгляд и увидел, что утоптанный пол конюшен залит чем-то густым, что не было водой из поилок. Это что-то текло от каждого пустого стойла, собираясь в ручьи дальше и превращая землю под ногами в болото.
Заглянув через перегородки, Тихокан увидел, откуда ручьи брали начало.
К стенам конюшни крепились узлы и сплетения трубок. Словно звериные кишки, блестящие и влажные, цвета начинающих желтеть к зиме листьев. И в их центре, гигантским яйцом в мерзком птичьем гнезде – сдувшийся пузырь из гладкой кожи. Огромный пузырь.
В таком, наверное, могло бы поместиться конское туловище.

Он обернулся, крепко сжимая копьё, когда услышал ржание. У обычного коня оно вышло бы ниже и завершилось фырканьем – но эти твари не имели ни губ, ни ноздрей, и обрывали звук на середине.
– Назад, – предупредительно повел он наконечником Оберегающего Покой. И твари послушно отступили, склонив головы.
Тихокан расслабил руки.
– Вы понимаете мои слова?
Полукони молчали, устремив на него свои круглые глаза.
– Вы служите Натле? – гнев толкнулся наружу, излившись словами, и твари перед Тихоканом дрогнули, отступая на шаг и клоня головы к земле. Что это? Страх? Непонимание? Вина?
Он вдруг понял, что у каждой из этих тварей – два сердца. Удары их рождались в конской и человеческой груди, пуская рябь по мягким тканям торса, и там, где они схлёстывались, Тихокан видел смутные водовороты, подобные тем, что появляются от двух течений в водах реки. Сердце лошади билось медленно, туго и ровно, человеческое – обгоняло его ритм, частило.
Завороженный зрелищем, он слишком поздно понял, что слух его рвётся от звука шагов и множества голосов.
– Великий царь!
Тихокан обернулся – но не смог быть быстрее, чем взметнувшиеся и яростно заржавшие полукони. Выломанные из заграждений прутья вновь оказались у них в руках, и они бросились вперед, мимо Тихокана, занося их для броска.
Целя в подоспевших на помощь воинов дворца.
– Нет!
Он едва не опоздал. Оберегающий Покой описал в его руках долгий полукруг, сбивая в полете брошенные тварями "копья" – и замер. Лицом к ним, спиной – к своим воинам, Тихокан стоял, на этот раз готовый разить насмерть. Он знал, на чьей стороне стоит.
Чужой свет искренности взял его в кольцо.
Он не мог верить тому, что видит. Разум его говорил, что это невозможно, сердце отказывалось признать это, и горло стиснул немой вопль – но новые глаза не могли лгать: одним и тем же светом горели сердца его воинов и сердца диких тварей Натлы. Одной и той же верностью и единственной целью – защитить.
Могло ли стать так, что полукони почуяли в нём, не в Натле, своего хозяина?..
– Приказываю вам, – он взмёл руку вверх, не веря до конца, что твари поймут его и послушаются, – стойте.
И они замерли.
Если бы не редкая судорога мышц, пробегавшая волной по алым телам, их можно было бы принять за статуи.
– Вы слушаетесь, – пробормотал Тихокан. – Вы сияете истиной.
Он обернулся к отряду за своей спиной.
– Много ли еще тварей в городе?
– Много, великий царь, – старший отвечал хрипло, устало, но глаза его блестели силой. Он не сводил их с конелюдей. – Часть снялась и ушла на север, но осталось больше, чем...
Он запнулся, глотая несказанное "чем мы можем справиться". Воины Атлантиды никогда не отступали и никогда не признавали поражения. Но даже они могли ломаться как сухая, источенная кровью врага древесина.
Тихокан не винил их. Он сам был сломан... но, как и они, не сломлен.
– Убьём их, великий царь, – шепот заставил его очнуться. – Убьём их, пока они неподвижны.
– Нет, – в полный голос сказал Тихокан.
Он встретил жёлтые глаза ближнего к нему чудовища прямым взглядом.
– Вы слышите меня, – под кожей побежала дрожь, когда в своих словах он услышал повелительное эхо слов Тханеша, полководца – воинам. – Вы будете исполнять мое веление.
Он вздохнул медленно и глубоко, пробуя языком приказ, который собирался отдать.
– Вы – стражи Атлантиды, пока Солнце, Небо и Луна моими словами не отзовёт вас. Вы – щит перед войском, возмездие его врагам и копьё в его руках.
Люди за его спиной внимали так же безмолвно и пристально, как и чудовища перед ним.
– Вы будете следовать за этими воинами, – он взмахнул рукой. – Вы будете хранить их и разить тех, на кого укажут наконечники их копий.
Протестующее бормотание за его спиной оборвалось вмиг – стоило только оглянуться. И следующее, сказанное им, было обращено не к конелюдям, но ко всем.
– Таково мое слово. Первый из вас, кто нарушит его, первый, кто поднимет оружие на другого, падёт от моей руки.
Он развернулся и шагнул к выходу. Где-то далеко в сознании, где жив был ещё воин и страж Тихокан, зашлась безмолвным криком его душа: поворачиваться спиной к врагу, смерть, смерть!
Он заставил себя забыть о ней.
– Вперёд.

* * *

Они врезались в дымные улицы, как плуг входит в мягкую землю. Вспарывали оставшихся тварей, оставляли их тела вместо своих следов. Их было много, ужасающе много, и Тихокан испытывал тревожный страх, встречая каждую точными ударами Оберегающего Покой – не трусость бегущего из боя, и не перед количеством их, но перед силой, которая породила их тьму. Перед злым, извращённым могуществом, которое таилось на дне глаз Натлы все эти годы, чтобы сейчас выйти наружу.

Люди-кони были словно созданы ею для сражений. Молниеносные, текучие движения, точные броски. Тихокан мог подумать, что незащищенные кожей, жиром и тканями тела их станут им приговором – стоит подрезать открытые ветру сухожилия, и мощное конское тело обернётся бесполезной грудой мяса. Но чудовища были быстры и изворотливы, немыслимым образом подставляя врагу под новые удары только круп, спину и копья в своих человеческих руках. Их глубокие раны от когтей и клыков тварей Натлы не оставались кровавыми развалами, но слипались, стягивали края сухой коркой, а конелюди вновь бросались в бой.

Спустя какое-то время им пришлось разделиться. Далеко впереди тварей теснил ещё один отряд, и Тихокан повёл своих воинов им на помощь, но грохот, сотрясший воздух, заставил их дрогнуть и остановиться: на востоке в небо взвился столб огня, глубоко в черепе неслышно ударило с двух сторон, словно ладонями по ушам. Тихокан застыл, глядя, как опадает пылающий пепел.
– Амбары, – произнёс кто-то за его спиной срывающимся голосом.
Тихокан очнулся.
– Трое – туда, – рыкнул он, взмахнув рукой в сторону, где всё ещё шло сражение. Людей без помощи оставлять было нельзя: он успел заметить, как повернулся ход боя, как с новой силой твари бросились на оцепеневших от ужаса увиденного воинов. – Остальные – со мной!
Земля рванулась из-под ног и ударила в ступни, когда он перешёл на самый быстрый бег, на который был способен. Стук копыт за левым плечом разделился, раскатился надвое: пара конелюдей решила следовать за ним, один – остался.
Тихокану не было до этого дела.

Когда они добрались до стены, стало ясно, что амбары уцелели. Сражение здесь давно закончилось, или перебралось в другое место, а выжившие люди пытались остановить огонь, что медленно полз по сухой древесине развороченной мельницы. Огромные каменные жернова треснули, как переспелые тыквы, и почернели от копоти, деревянный остов прогорел дотла, обнажая клыки обрушенных стен.
На мгновение Тихокану стало страшно оттого, что здешние люди, увидев приведённых им полуконей, кинутся в бой прежде, чем он сможет что-то предпринять и объяснить, и он проклял себя в отчаянии. Что будут значить его слова для тех, кто только что вырывал жизнь свою и своего народа у таких же тварей, как эти?..
Но Луна сжалилась над ним. И, вместе со всеми глуша огонь, пока он не запустил клыки в стены амбаров, Тихокан понял, что общая беда бывает сильнее кровного родства: людям неважно было, чьи руки подавали им воду, и вплетался ли в шум шагов дробный стук копыт.
А когда пламя было потушено, и они впервые осмысленно огляделись по сторонам, воины Тихокана и его конелюди были уже далеко отсюда.

Сам он остался. Великий царь, он должен был помочь и выслушать, запомнить и удержать в себе, чтобы потом передать брату. Раздать приказы, ответить на мольбы и вопросы, ответы на которые дозволялось услышать. Открыть Атлантиде глаза и подать руку.
Тихокан не был этому обучен. Усталось разума для него растеклась по мускулам усталостью тела, и каждое движение отзывалось колючей болью, когда он возвращался ко дворцу с двумя воинами своего отряда, что остались с ним до конца.
Добраться до цели у них не получилось.
– Где остальные? – спросил Тихокан, глядя на четверых, окликнувших его. Четверо людей, ни одного чудовища-полуконя. Он знал ответ. Он не желал его.
– Они... – старший неловко махнул левой рукой – правая была на наскоро сделанной перевязи, – они там. Великий царь, мы... мы не знаем, как быть.
– Ведите, – распорядился Тихокан.
Он не стал ждать, пока воин найдет нужные слова. Слова бесполезны, когда он может увидеть всё сам.
Когда они добрались до цели, скала, давившая ему на плечи, взлетела ввысь и исчезла: уцелевших было много, гораздо больше, чем он боялся. Здесь были и конелюды, все трое. Пара, с которой он уходил, переступала копытами рядом с воинами, клоня головы-черепа; со странным чувством Тихокан понял, что их больше не сторонятся. Последний из трёх беспокойно рысил мелким кругом поодаль. Его не-конское ржание изредка нарушало тишину этого места, заставляя непривычных к нему людей оборачиваться на звук.
– Он спас семью Тоцлека, – негромко произнёс старший, кивая на конелюда. – Бросился на четырёх крылатых тварей, великий царь. Я никогда не видел, чтобы так дрались.
"Ты никогда не видел таких существ", – подумал Тихокан.
Он заметил недвижную фигуру Тоцлека, одного из своих лучших воинов, на земле. В центре круга, который беспокойно чертил копытами полуконь.
– Тоцлек спасал его в ответ, – пояснил старший. – Подставил себя. Он славно сражался, но твари оказались сильнее. Это... этот зверь всё видел. Не успел прийти на помощь. И теперь не сходит с места. Мы просили, великий царь, мы приказывали – он не слышит. Мы пытались уйти, вынуждая его следовать за нами – он остаётся. Мы не знаем, что делать.
– Он не даёт подходить к телу? – спросил Тихокан. Старший покачал головой.
– Нам – даёт. Но не уходит.
Тихокан кивнул. Подошел ближе, окликнул конелюда – не зная, поймёт ли тот его, отзовётся ли.
– Страж-конь! Посмотри на меня.
Он понял. А, быть может, не понял, но узнал голос того, кому отдал верность, или был привлечен невидимым сиянием Наследия и силы. Обернулся, так резко, что слышен был скрип костей и суставов, не приглушенный тканями и кожей, пугающий. Внимательно уставил свои жёлтые глаза на Тихокана.
Тихокан не знал, что за чувства терзают чудовище. Могло ли оно чувствовать? Он видел лишь черно-белые краски истины, различал лишь правду и ложь, не смятение, не отчаяние, не вину и не страх.
– Ты выполнил то, что мог, – продолжил он. – Теперь оставь его. Продолжай исполнять то, что должен и быть там, где в тебе нуждаются – не рядом с ним.
Он горел изнутри. Он повторял эти слова, так легко сошедшие ему на язык, про себя и для себя. "Ты выполнил всё, что мог, великий царь. Оставь его. Будь там, где нужен, а не там, где осталось твоё сердце".
Чувствует ли чудовище-получеловек то же самое, что чувствует сейчас Тихокан?
Оно разинуло пасть-череп, словно собираясь заржать: было видно, как мелкой волной пошёл язык, как напряглась шея. Не стал. Щёлкнул челюстью и зарысил прочь, мимо Тихокана, и встал бок о бок со своими собратьями.
– Хорошо. Теперь – идём, – негромко скомандовал он.

Они прочёсывали город до наступления ночи, когда крылатые тени перестали метаться над ними, а последняя пёсья тварь, что решилась броситься из темноты, перестала двигаться. Они собрали народ Атлантиды, всех выживших и уцелевших, кто пожелал идти за ними, в залах дворца. Многие остались защищать свои дома, многие без страха стояли на том последнем, что у них оставалось.
Но у кого-то не осталось ничего, кроме дыхания.
Тихокан был там, где в нём нуждались. Наравне с прочими воинами он нёс стражу у входа во дворец, обновлёнными глазами своими глядя сквозь тьму, обострившимся чутьем слушая ночь.
– Нет предательства страшнее, чем предательство родной крови.
Истина.
Говорил Тцальпок. Речь его доносилась приглушённо, сквозь стены зала и шёпот множества людей. Он звучал иначе: до сих пор лишь голос богов и их посланник, сегодня его слова были его собственными, и каждое из них было тяжёлым, подобно шагам понесшего поражение, и злым, как глаза ягуара.
– Натла, верховная царица, стала проклятием своему роду и своим детям.
Истина.
Он смотрел на свой город и видел, как чёрные пятна скверны расползаются по его телу. Всё то, что было создано и взращено в веках, обратилось пылью. Обездвиженный, сломанный Куалопек, разрушенный Триумвират. Это ли не проклятие?
– Против воли богов она взяла себе силу, предназначавшуюся многим, и использовала её во зло.
Истина-ложь. Тёмное и светлое заколотились, спутались, застилая Тихокану взгляд, и мышцы окаменели. Против воли богов? Боги допустили, чтобы Натла приняла их силу и услышала их слова. Быть может, это и был их замысел? Тцальпок не знал, Тцальпок не верил – и слова его были мутны от сомнений и лжи, которую он должен был дать своему народу. Ложь разъедала Тихокана, ложь зацветала надеждой и пламенем веры и возмездия в их сердцах.
– Но Солнце дало нам силу противостоять ее злу. Она родила тварей крылатых и быстрых – нам достались близнецы их, обладающие мощью. Она вырвала силу своего Знака – и Солнце выплеснуло силу двух других в руки своим детям.
Ложь. Ложь. Тихокан стиснул челюсти, чтобы не закричать, не рвануться Законом, не вынести приговор против воли своей, повинуясь приказам чужой силы. Тцальпок не верил своим словам. Тихокан знал. Они оба знали правду: не дозволением Солнца, но их собственными действиями они вырвали возможность сопротивляться... и, быть может, одолеть Натлу.
Но Атлантида не должна была потерять веру; не сейчас, когда голос Луны не достигает своих детей сквозь дымную завесу над миром, когда их спасение – только в их собственных руках.
– Закон отыщет Натлу. Закон свяжет её. И она понесёт наказание за то, что сотворила своему народу.
Истина каждого звука этих слов опустилась в него и уничтожила тьму, перетянувшую мышцы. Тихокан расслабился, беззвучно повторяя для себя обещание великого жреца. "Закон свяжет. Закон приговорит".
За его спиной послышались шаги.
– Воин должен отдыхать, чтобы не допускать ошибок.
– Я отдохну позже, – ответил Тихокан Тханешу.
О ранах великого воина успели позаботиться, и теперь он держался так, как будто ничего не случилось. Лишь льняные повязки под тёмной накидкой напоминали о прошлой слабости, да волосы на правой стороне черепа были аккуратно выстрижены, сохраняя положенную воинам причёску, но обнажая грубо зашитые края рассечённой кожи.
– Ты отдохнёшь сейчас, – ладонь, опустившаяся на плечо Тихокану, была твёрже самого камня. – Пока я заступлю на твоё место.
И Тихокан склонил голову.
– Хорошо.
Тханеш кивнул, отнимая руку.
– Иди.

По тёмным переходам, мимо затихшей площади, Тихокан вернулся в храм. Бесшумно прошел в одну из дальних его комнат, ведомый вытянувшимися вдоль стен стражами, точно чёткими следами на песке. Неслышно затворил за собой дверь.
В приглушённом свете лампад Куалопек больше не был пепельно-серым – бронзовым, как раньше. Волосы его были аккуратно уложены на плечи, грудь вздымалась ровно и спокойно. Спящий, он почти не отличался от себя-прежнего. Лишь усталость в осунувшемся лице была новой.
Тихокан опустился в кресло, не сводя с брата глаз.
Он смотрел на него, пока не уснул.

* * *

Пробудившись следующим днем, он застал солнце высоко, а ложе Куалопека – убранным. До того, как разум его успел понять, что происходит, тело уже держало его на ногах и с оружием в руке.
– С ним всё в порядке, – мягко произнес голос великого жреца.
Тихокан моргнул: Тцальпок сидел возле окна, сложив руки на коленях и пальцами мерно перебирая нанизанные на кожаный шнур бусины.
– Где он? – собственный голос был надтреснут после сна. – Почему не разбудил меня?
Почему он не проснулся сам, чуткий и готовый подниматься по тревоге каждую ночь?
– Спросишь у него сам, когда увидитесь, – ответил жрец. – Сядь, страж. У меня есть новости.
Тихокан опустился на место. Отставил на расстояние хватки Оберегающего Покой.
– Твари ушли из города, – начал Тцальпок. – Наши воины осмотрели каждый двор и закоулок – их больше нет. Те, что остались целы, возможно, разбежались по округе или отправились за своей хозяйкой, не знаю.
Тихокан счёл, что это – лучшее, на что они могли надеяться.
– Стены целы, – продолжал жрец. – Уцелели многие дома, уцелели амбары и водостоки, и голод нам не грозит. До времени, – он чуть помрачнел. – Но поля выгорели, а сады разгромлены. Разрушен дворец, разрушены мастерские. Погублена священная площадь, осквернены сады Луны и пострадал Храм.
– Жив народ, но не Атлантида? – спросил Тихокан. Жрец кивнул, помедлив.
– Ты можешь называть это так, хоть спешка опускать руки тебя не красит.
– Я не опускаю рук, – возразил он.
Тцальпок не обратил на это внимания.
– Есть ещё кое-что, – сказал он. – Мы нашли несколько десятков живых яиц, из которых рождались твари.
В груди у Тихокана захолодело.
– Что вы с ними сделали? – напряжённо спросил он.
– Мне была безразлична их судьба. Мой сын и твой наставник выступили за то, чтобы сохранить их и дождаться рождения тех, кого они скрывают. Они нашли интерес в том, чтобы своими глазами увидеть их... в особенности после того, как наблюдали за прирученными тобой тварями.
– Сколько?
– Тварей? – Тцальпок поднял на него взгляд. – Несколько дюжин.
– Если они... – начал Тихокан, поднимаясь. Жрец взмахнул ладонью.
– Они под стражей. Тханеш там, и нет ничего, с чем бы он не справился.
Тихокан покачал головой.
– Я должен его увидеть. – "Я должен их увидеть".
– Иди, – разрешил Тцальпок.

Куалопека он нашёл в мастерской. Остановился в дверях, наблюдая за тем, как жилы и мышцы когда-то сильного, полного жизни тела мерно движутся под медью кожи.
– Я слышу тебя, – хрипло произнес Куалопек, продолжая ритмично работать резцом и время от времени сметая костяную крошку со стола, рук и узорной пластины. – Входи.
Он потянулся за инструментом, неосторожно повернулся и едва не соскользнул с широкого табурета. Но раньше, чем успел, мгновенно оказавшись рядом, поймать его, Тихокан получил сильный удар в грудь.
– Не надо, – скулы на измождённом лице брата выступали резко, угрожающе. Он сумел удержаться, одной рукой ухватившись за нависающую лапу машины, втянул себя обратно. – Не надо. Сам.
Он чуть смягчился.
– Прости. Я должен уметь позаботиться о себе, когда тебя не окажется рядом – я должен с чего-то начать.
– Я не покину тебя, – возразил Тихокан.
Собственная ложь темной патиной укрыла мир на короткий миг. Долг стража-побратима был священен, но долг быть правой разящей рукой Куалопека, щитом и копьём, был даже большим. Никто не мог заступить на его место, принять одну из этих нош, освобождая его плечи, Тихокан знал это. Знал и лгал себе, потому что пусть гнев и звал в погоню, сердце молило остаться.
И Куалопек тоже понимал это.
– Покинешь, – покачал головой он, возвращаясь к работе. – Разумеется, ты меня покинешь. Завтра же. Ты должен отправиться на поиски моей предательницы-сестры – некому, кроме тебя. Ни у кого больше нет шанса.
Он откинул с мокрого лба волосы и запрокинул голову, глядя на громоздкий силуэт машины. Вздохнул:
– Скоро мне понадобится табурет повыше.
– Он будет у тебя, – пообещал Тихокан негромко. Душа у него исходила яростным плачем, но об этом знал только он сам. – Зачем ты... чем ты занят сейчас?
Острокостный скелет механизма, над которым работал Куалопек, был ему незнаком. Неоконченный, будто бы не до конца проступивший из грубой основы, прячущийся в её шкуре до поры, до времени, не рождённый ещё.
– Я не видел, – он запнулся, – не видел её раньше.
– Не видел, – согласился Куалопек. – Не было нужды.
Он закусил губу и потемнел лицом.
– Я делаю себе трон. Я – царь. Я – избранный Солнцем, наследник великого рода. Пусть тело моё больше не подчиняется мне, достоинства я не потеряю.

Они помолчали. Куалопек откинул прядь волос с глаз и вернулся к работе, отложив резец и прочно обхватив ладонью шлифовальный круг.
– Как тебе удалось не разбудить меня утром? – спросил Тихокан, меняя тему.
– Я пожелал тебя не будить, – пожал плечами Куалопек. – Этого оказалось достаточно.
Тихокан нахмурился.
– Не делай так. Я должен быть на страже, – и хозяином себе и своей воле.
– Твоему телу необходим был сон, – возразил Куалопек. – Ты спал ровно столько, сколько было нужно, чтобы вернуть тебя в полную силу.
– Я готов жертвовать тем, что необходимо мне.
– А я – нет, – неожиданно резко бросил Куалопек, отрываясь от своего занятия и со стуком отставляя в сторону инструмент. – Ты жертвовал всю жизнь, брат. Мне надоело это видеть годы назад – но я не имел силы и причины приказывать тебе. Но сейчас, благословение богам, когда только у тебя есть всё, чтобы остановить мою сестру!.. Сейчас я могу заставить тебя беречься. Ты больше не противостоишь жалким силам наших врагов, защищая меня. Теперь твой враг дышит силой самого Солнца, и любой твой промах – моя смерть, – он упрямо стиснул тонкие губы. – И моя сила. Если только страх того, что моё сердце перестанет биться, заставит тебя думать о себе – я буду растить этот страх.
Тихокан молчал.
– Я хочу, чтобы ты жил, брат, – закончил Куалопек, и ровное золото его глаз резало до боли. – И ты будешь жить.
– Тогда и тебе придется, – сухо ответил Тихокан.
Серьёзность сошла с Куалопека слоем грязи, обнажая острые кости плеч и локтей.
Она никогда не шла ему.
– О, я как-нибудь справлюсь с этим, – улыбнулся он. Не так, как прежде, без легкости и мягкого тепла. Но сердце Тихокана все равно согрелось этой улыбкой лучше, чем живым костром в холодную ночь.
Наступила тишина. Куалопек слабо дернул плечом, словно не зная, что еще сказать, и снова повернулся к столу. Потянулся за шлифовальным кругом, скользнул пальцами мимо, не касаясь, обхватил рукоять резака и задумчиво нанёс пару новых штрихов-насечек на костяную пластину перед ним. Сперва Тихокан наблюдал за его руками, потом отвернулся и прошёлся вдоль ближней стены – единственной свободной от стеллажей и полок. Возле входа стоял запертый в подвижную оправу широкий лист лунного металла, отбрасывая ровный круг света на потолок, и, остановившись рядом с ним, Тихокан какое-то время предавался своим спутанным мыслям.

...Когда Луна была впервые разлучена с Солнцем ради блага их детей, она плакала ночами. Слёзы её падали на землю и застывали гранями камней, чёрными, точно тьма, в которой они были пролиты, и острыми, как боль её одиночества. Когда первые люди Атлантиды нашли эти камни, глаза Солнца следили за ними, и сердце его исполнилось горя. Чтобы навеки стереть память о печали своей возлюбленной, он повелел своим детям сжечь их.
Народ Атландиты послушался и бросил чёрные камни в жаркий огонь, разведенный для них Солнцем. И камни начали разрушаться. Сгорела желчь, разъедавшая душу Луны, едким дымом устлался прочь яд, поселившийся в ней – и тогда перед людьми остался лишь её свет, чистый, совершенный. Он обратился тёплым металлом, который стал мягче и чище серебра, и люди собрали его и сохранили, чтобы потом бережно использовать в трудах своих, которые прославят великую Луну и её сияющую любовь.

Тихокан провёл рукой по оправе, поворачивая отполированный диск к себе. Он двигался легко и бесшумно – Куалопек направлял им солнечный свет, когда работал со сложными механизмами, и обращался с ним так бережно, как только мог. Гладкая, чуть кривая поверхность металла посмотрела в лицо Тихокану, отражая его: золото, грязное золото оставило следы на лбу и висках. Клеймо, память о достоинстве, которого лишился.
Он с силой провёл рукой по коже. Он был бы рад содрать её наживо, чтобы не видеть этих следов.
– Я хочу, чтобы ты сделал мне маску, – повернулся он к брату.
Куалопек коротко оглянулся через плечо. Отложил резак. Поднял себя на руках над табуретом, развернулся – неловким, но уже слитным движением. Дождался, пока Тихокан приблизится, оценивающе посмотрел на него снизу вверх. И, положив сухую руку ему на лоб, ответил:
– Я сделаю тебе корону.
Тихокан не хотел корон. Он хотел скрыться, спрятаться, уйти прочь от чужих взглядов, будто сам стал осквернённым. И Куалопек прочёл это в его глазах, потому что тихо произнес:
– Кем бы мы ни хотели быть и кем бы ни стали – мы всё ещё великие цари. Тебе не уйти от этого, брат, – он помолчал. – Как не уйти от этого ей.
Пальцы его сжались в кулаки и замерли на бёдрах.
– Ты приведешь её мне. Поклянись.
Тихокан разомкнул пересохшие губы.
– Клянусь.
– Живой.
Золотые глаза на осунувшемся лице его брата не сулили ничего доброго.

* * *

– Ты возьмёшь их с собой.
По своему обыкновению, Тханеш не спрашивал, когда считал себя правым.
– Зачем? – возразил Тихокан. – Они могут предать нас, оказавшись перед лицом той, что создала их. Сражаться ещё и с ними будет лишним.
Предмет их несогласия, чудовищные полукони, переступали копытами в стойле поодаль. Им дали воду и зерно с высушенной до звонкого шелеста травой, им оставили разбавленное вино, хлеб и полоски вяленого мяса, не зная, будут ли они есть подобно лошади или же человеку. Но ни один из трёх не прикоснулся к пище. Единственный раз Тихокан заметил, как они по очереди сунули свои костяные черепа-клювы в бадью с водой, и так же быстро отстранились, осторожно обходя прочие подношения.
– Не будет, – Тханеш смотрел прямо. – Это обернётся к лучшему, потому что мы будем знать, чего ждать от подобных им. Настоящий воин должен видеть все пути, и любой обращать себе во благо.
Тихокан нахмурился.

К его удивлению и недовольству, Куалопек думал так же.
– Тханеш прав, – сообщил он Тихокану, когда тот нашел его получасом спустя в том, что осталось от зверинца Натлы. – С тобой они принесут больше пользы, чем вреда.
Он задумчиво потер большим пальцем подлокотник своего широкого кресла с удобным изножием и длинными, крепкими брусьями, закреплёнными по обе стороны сидения. Слабость в положении его тела можно было принять за усталось или потаённую сонливость, и, если не знать наверняка, Куалопек казался сейчас собой прежним: веки прикрыты, тая под собой золотое сияние, прикрыты и ноги – длинным алым с золотом подолом. Бледная, почти исчезнувшая тень паучьих лап-сосудов на груди и животе спрятана под прихотливо сплетённым из множества широких лент нагрудником.
Почти обычный.
– Чем ты здесь занят? – спросил Тихокан, стремясь уйти от тишины.
Куалопек распахнул золотые глаза.
– Наблюдаю за ними, – он кивнул в сторону ряда круглых, цвета грязной жухлой травы, пузырей, толстые стенки которых едва заметно вздымались. – Хочу изучить их.
– Можно ли изучить птицу, не разбив скорлупы яйца?
Куалопек бросил на него короткий взгляд.
– О птице можно много что сказать по тому, из каких яиц она рождается на свет, – ровно ответил он. – Видишь ли ты смысл в том, чтобы взрезать их коконы раньше времени, брат, или в тебе говорит ненависть и страх?
– Во мне говорит разум, – резче, чем должен был, бросил Тихокан. – Часами сидя рядом с ними, многого ли ты добьёшься?
– Быть может, ничего, – легко поддался Куалопек. – Быть может, такого, о чем не смел бы и мечтать.
Он пожал плечами.
– Это – самое полезное занятие, которое мне по силам сейчас, – в груди у Тихокана стало тяжело от этих слов. – И ему я намерен посвятить сегодняшний день. А ты, брат?
А он, Тихокан, отправлялся в погоню.

Куалопек не стал спускаться с ним к городским вратам, где собирался отряд. Но, приближаясь к месту, Тихокан узнал фигуру Тцальпока. Жрец не надел церемониальных одежд, чтобы наставить воинов перед дальней дорогой, как было заведено – на его плечах лежала лишь накидка храма, и смотрел он только на Тихокана.
– Чтобы ослабить её, – произнес он негромко, без предисловий, – попробуй забрать часть Наследия, принадлежащую ей. Если решишь, что она слишком сильна – убей. Мой сын простит тебя, если ты лишишь его мести. Если ты привезёшь сюда ту, что разрушила город и подняла руку на царя своего и брата, в полной её силе – не прощу тебя я. Запомни это, страж.
В чёрных глазах жреца была сила. Сила, которой Тихокан не мог замечать раньше, сила, с которой стоило считаться. Нерушимая, готова принять и отразить любой удар, глубокая, как пропасти в горах и непроглядная, как небо под краем луны.
– Что, если она вернётся, пока меня нет? – напрямик спросил он Тцальпока. – Что, если уходя, я оставляю его на гибель?
– Она не вернётся, – покачал головой жрец, и Тихокан заметил, как крепко его пальцы обхватывают посох. – Нет. Не теперь, когда она знает, как страшна бывает Луна, и как нерушим её щит.
Впервые, кажется, Тихокан ощутил вес простой храмовой накидки, что лежала на сухих плечах Тцальпока и подумал, что "великий жрец" – не просто слова.
– Я сделаю всё, что будет нужно, – пообещал он.
– В этом нет сомнений, – кивнул ему Тцальпок.

* * *

Искать Натлу было просто – по огню, что пылал в её следах. Горели леса и селения, кровавым плащом стелилась дорога, далеко вперёд, по сложенным лодочкой ладоням гор, вдоль ручьёв и рек, иссекающих голые склоны холмов. Она шла наверх, к северу, ведя за собой войско из тварей, и по следам Тихокан мог насчитать среди них несколько дюжин тех, что шли по земле.
На небе следов не оставалось.
Их было полста – по числу оставшихся коней, которые могли бы выдержать долгие переходы и снести спящего седока, не оступившись. Шли ровной рысью, делая частые короткие остановки, только чтобы не сгубить лошадей и не сжечь седоков; не зная различий между днём и ночью. Шли без боя – лишь однажды встретили подранков далеко за широко раскинушейся деревней, чьи жители оказались сильны волей и руками. С четырьмя истрёпанными псами-тварями справились быстро и без потерь, две крылатых же ещё долго вились над ними, заставляя поднимать головы и не продолжать путь, смыкая ряды, прежде чем дали поймать себя на наконечники копий.

Даже теряя след, зримый глазом, Тихокан не мог сойти с дороги – изнутри его тянула за собой золотая нить, гарпун, глубоко вогнанный в грудь. И, когда утром седьмого дня его тяга ослабла, он понял, что они достигли цели. Уверенность в этом пришла к нему резко, с каплями ночного тумана, упавшими на плечи, заставляя вздрогнуть всем телом, сбивая шаг коню. Тот всхрапнул и дернулся под уздой, остановился, и за спиной Тихокана прокатился шелест: вздыхали, пробуждаясь, спящие, вставали в стременных петлях, тянулись к солнцу.
– На шаг, – негромко скомандовал Тихокан идущему за ним, и послал коня вперед, слушая, как передают его приказ дальше по строю.
Редкий долгоствольный лес, сквозь который они шли, расступился навстречу каменистому склону сырого холма. Полуконь, шедший по левую руку Тихокана, оскользнулся необутым копытом и сбился с шага, и Тихокан, стиснув зубы, пожелал, чтобы солнце быстрее вошло в силу и прогнало росу.

Когда они миновали спуск и начали подъём, Тихокан разглядел на плаще неба силуэты крылатых тварей.
– Прибавить! – крикнул он, понукая своего коня.
Где их ждала Натла? Как далеко она послала своих птиц-разведчиков? Нельзя было принимать бой сейчас, нужно было выбраться наверх, иначе они станут россыпью камней под лавиной её тварей, что обрушатся на них сверху, подомнут, расплескают по склону и потащат за собой. Нет, это они должны лететь вниз, перехватив копья, пробивая врагов, точно рыбу в мелком ручье.
– Прибавить! – прорычал он снова, отправляя коня в рваный галоп, понимая прежним своим умом, умом воина, что это – ошибка, что никто и никогда не выгонял отряд вслепую на подъём. Что если Натла ждёт их далеко отсюда, то сейчас они только даром тратят силы и зовут к себе внимание ее крылатых тварей. Но тот, другой, чьи виски сияли грязным золотом, а сердце толчками гнало по сосудам кипящую истину, бился и кричал в его теле, приказывая гнать лошадей и людей вверх из всех тех сил, которые они могут вложить.
И там, за круто выгнутой спиной холма, в пологой ладони его, клубилось бурое войско кровавых тварей, и самым центром ему была Натла, чёрная с золотом. Тот, кто был у него внутри, не ошибался.
И Тихокан позволил ему стать собой.
Оберегающий Покой легко ушёл в подставленную руку, прянул вверх. Запел воздух, когда жест Тихокана повторили всадники за его спиной, наполнился крепчающим воплем летучих тварей, свистом их крыльев, глухо рокочущей дробью ударов копыт. Плеснулись и потекли наверх по склону псы Натлы.
– Небо!
Повелительный окрик Тихокана заставил задние ряды разомкнуться и ощериться метательницами. Готовые накрыть тварей-нетопырей тучей дротиков, они остановились на вершине холма.
А передние хлынули вниз.
Он бросился вперёд на три корпуса, стремясь к единственной цели и желая по пути к ней забрать как можно больше тварей. Чтобы меньше осталось его воинам, чтобы удлиннилась каждая секунда, которую они подарят ему на главный бой. Нет, не бой – ведь не драться он будет с Натлой. Ломать её.
Легко, точно перо в умелых пальцах, его копье расчерчивало бескожих псов, одного за другим, алым по бурому. Он не останавливался – свирепые в исполнении его воли чудовища-полукони крушили тех врагов, кто ещё пытался следовать за ним, тёмной дорогой отмечая его ход по грязной траве к сияющей золотом Натле.
Она ждала его. Она смеялась, зло и звонко, крупно взмахивая крыльями в такт биению сердца, подтянув колени, точно птица – когтистые лапы. Кисти рук её светились, и, стоило только Тихокану пробить насквозь толпу тварей-псов и вырваться на открытое пространство, Натла сомкнула руки в замок и коротко, без замаха послала ему навстречу золотой луч.
Что метила она в коня под ним, Тихокан понял вовремя. Когда свет ударил в цель, он был уже в воздухе, уходя от опасности был придавленым содрогающейся лошадью; прыгнул, подбросил копьё, чтобы не завязить в приземлении, перекатился и прянул на ноги, принимая его из воздуха вновь.
Второй удар Натлы настиг его уже на земле.
Тихокан успел вскинуть руки, защищаясь. Страха не было, не было и боли; только знание того, как стекает с его плеч и рук злое золото, не касаясь, как обходит его щит. Неуязвимый для неё, несокрушимый в своей мощи, он выдержал второй удар, выпрямившись и встретив его лицом и грудью. А на третий – шагнул вперед и занес копьё.
В прошлый раз он был человеком против силы большей, чем он мог осмыслить. В этот раз сами боги вели его руку.

Наконечник Оберегающего Покой был остёр. Он мог рассечь живую плоть и насквозь пройти грудь коня под врагом, выходя между его лопаток и убивая вместе со всадником. Он впивался в дерево и крошил камень, а древко его могло удержать вес полудюжины взрослых мужчин.
Он вошёл глубоко, опрокинув Натлу, бросил навзничь далеко впереди, пригвоздив её крылом к земле – ровно над левым плечом, сминая кожистые перепонки, заставляя дочь Ллакаль кричать от боли и ярости. Она нелепо и смешно забилась на траве, как бабочка, оглушённая тканью, рассыпав золото длинных волос, словно пыльцу – и порвала бы крыло в своих попытках освободиться, но Тихокан уже был рядом. Сорвал с шеи Знак, выдернул цепь, державшую его, заломил Натле руки и спутал их у неё за спиной, одним пинком перевернув её на живот, различая сопроводивший это хруст суставов свозь её смятенную брань и почти наслаждаясь им.
– Ты ничего не добьёшься! Никто больше не властен над Будущим! Огонь, огонь пожрёт наш мир и я восстану из его пепла, а ты...
Тихокан не слушал. Он видел только ослепительное золото вокруг – ослепительное золото правды, губительный свет искренности, которой жарко дышало каждое слово Натлы. Она верила в то, что кричала, всем своим естеством... и он знал, что предпочёл бы, чтобы мир вокруг сомкнулся чёрной ложью, как тогда, у разрушенного колодца. Чтобы пальцы его в горячке залившего тело Закона нашли ненавистное горло и сами довершили то, что он не мог сделать при своем уме.
Нет.
Натла говорила правду.
А Куалопек ждал её, живую, чтобы принести в жертву сжигавшему его изнутри Возмездию.
Её брань сорвалась на визг, когда он вспорол кожистую перепонку обоих крыльев в том месте, где сгибался их локтевой сустав, и протянул сквозь прорезь кожаный шнур. Свободы ей не будет.
– А ведь я правда была тогда, – прохрипела она, когда Тихокан вновь перевернул её и, стиснув ей горло под самой челюстью, оборвал тонкий шнур, на котором держался её Знак. Улыбка её походила на оскал, но она всё ещё улыбалась. – Я была права. Ты пожалел о своем отказе, брат.
– Пожалел, что не убил тебя тогда, – рыкнул он в ответ.
– Ну так убей сейчас! Что же ты медлишь, Закон в чужой руке!
Она насмехалась над ним даже поверженная. Но Тихокан был спокоен в золотых объятиях своего щита. Он поднял её, легкую, точно пустотелую птицу, над землёй, заставляя царапать его пальцы и извиваться в его хватке.
– Тебя ждёт не Закон, – ответил он. – Тебя ждёт Возмездие.
Глаза Натлы расширились, и она обмякла.
– Он... жив?
Тихокан не ответил. Он бросил её на землю, спутал ей ноги и притянул крылья к телу. Поднял свой Знак с травы, обвёл камень силы широкой полосой ткани, пропуская её под лентой времени, примотал к предплечью, чувствуя, как холодит кожу металл. Спрятал под крылом накидки и, поколебавшись, повесил себе на шею Знак Натлы. Когда чужая сила попыталась потянуться к нему, Тихокан оттолкнул её прочь, и на мгновение мир вокруг стал непроглядной тьмой, а сам он перестал существовать, чувствуя небо под своими ногами, и солнце с луной – за спиной.
Всё прошло, и он заставил себя оглядеться.
Твари-псы оказались ни на что не годны в бою, который не избирали сами. Стремительные и мощные, в городе они напали внезапно, наводнили собой улицы и победили страхом, не силой или разумом. Здесь же, в поле, против равно стремительных всадников, вооруженных длинными копьями и давно готовых к этой битве, они стали бесполезной плотью. Полукони Тихокана вгрызались в них, топтали, разбрасывали с себя так легко, как зверь отряхивает вымокшую шкуру.
Все было кончено еще до того, как он стянул последний узел на крыльях Натлы.
Тихокан поднял её, тяжело дыщащую добычу, на левое плечо – золотые волосы обрушились спутанным водопадом у его колен – принял Оберегающего Покой в правую ладонь, и зашагал вверх по склону, откуда все еще были слышны крики. Полукони кружили по обе его стороны, вскидываясь и коротко всхрапывая глоткой, когда замечали шевеление среди тел. Ему хотелось верить, что обагрённой бронзы среди них меньше, чем сырого мяса.
– Вперёд, – приказал он чудовищам. Они послушались, прибавили ходу; выбивая копытами комья земли, ушли далеко наверх.
С недобитыми тварями он справится сам.

Три кровавых птицы бросились по воздуху ему наперерез, когда он почти достиг вершины – на помощь хозяйке ли, в своей жажде крови? Одна камнем обрушилась точно сверху и Тихокан поймал её копьём. Правая рука зашлась болью вывернутого на пределе запястья, но он стерпел; две круто зашли со спины и потеряли высоту почти одновременно, рухнули на склон с изорванными дротиками крыльями, покатились кричащим клубком.
Тихокан прикончил оставшуюся тварь и поднял глаза:
– Все, великий царь, – объявил один из его воинов. – Победа наша.
Натла глухо засмеялась ему в спину.

...Их уцелела почти половина от тех полста, что отправлялись в путь. Многие были ранены, почти никто не ушел невредимым от когтей крылатых тварей. Лошадей осталось меньше, чем людей, и Тихокан решил уходить вперёд с самыми крепкими: времени на то, чтобы держать шаг слабых воинов и нагруженных по двое коней, у него не было.
Он сам не ожидал, что больнее, чем гибель половины отряда, его ударит утрата одной из верных теней-чудовищ.
По тому, сколько тел летучих тварей окружало его, было ясно, что полуконь сражался яростно и не зря. Он лежал на боку, и человеческая грудь его была раскрыта и сломана, выпотрошена наживо. Сердце коня впустую гнало туда кровь, она слабыми толчками струилась из зева раны, красила траву, липла к подошвам.
– Он умирает, – отметила Натла, сброшенная им рядом. С трудом приподняв голову, она следила за Тихоканом. – Ты не сделаешь ничего.
Руки коня-человека сжимали обломок копья, которое он завязил в груди одной из тварей. Тихокан опустился перед ним на колени, и чудовище повернуло к нему свой череп. Немигающий жёлтый глаз смотрел на Тихокана истиной и верностью со дна изломанного тела.
– Ты и сам не ожидал, что тебе будет жаль на это смотреть? – голос Натлы крался у него по загривку, ставя дыбом короткие волоски.
Он протянул руку и сжал запястье чудовища, впервые касаясь бескожей плоти. На ощупь она оказалась гладкой и тёплой. Встряхнул легко, заставляя отпустить бесполезное древко.
– Ты исполнил свой долг. Ты сделал все правильно. Я благодарю тебя.
Конское тело вздохнуло, и на человеческом пузырями выступила свежая кровь.
– Я могу исцелить его, если ты пожелаешь, – шепнула Натла.
Тихокан знал, какой удар станет смертельным.
Обтерев короткий нож, он еще какое-то время стоял на коленях рядом с тающим светом истины.
– Иди к Солнцу. И да будешь там принят, – одними губами сказал он прежде, чем подняться.
Пара выживших конелюдов держались поодаль, повернувшись в их сторону. Тихокан не знал, что они чувствуют. Он видел только чёрное и белое, ложь и истину. Сомнение? Страх? Жалеют ли они павшего собрата? Одобряют ли решение Тихокана, или ненавидят его?
Умеют ли они вообще что-то чувствовать?

Обратную дорогу он провел без сна. Дни и ночи сменяли друг друга, но Тихокан, наделённый силой чужой и бесконечной, как путь солнца по небу, не чувствовал усталости и слабости. Не смыкая глаз он следил за пленённой Натлой, и не было ей стража лучше – ведь почти всю свою жизнь он отдал тому, чтобы беречь и стоять хранителем, и сам Знак его был Щитом.