Мухин, Андрей Кузьмич, варщик шубного лоскута, бледный, рыжий, бывший когда-то шустрым весёлым Мухой, а теперь потертый, меланхоличный, с бритой головой и выцветшими веснушками — справлял именины. В шатком парусиновом павильоне шипела и чадила жаровня, меж столиков бродили праздные люди, а откуда-то снизу, из-под хлюпающих полотняных стенок, врывались пьяные весенние сквозняки.

— Она мне сказала: «Держу вас только из уважения к памяти покойного батюшки», — выдохнул Мухин с обидой и свежим перегаром. — Отчего я должен терпеть замечания и ждать, когда меня уволят?
Он огляделся по сторонам, словно в поисках ответа, кивнул кривоногому буфетчику разливающему пиво, задержал взгляд на девице за дальним столиком и снова повернулся к друзьям.
— Эх, — вздохнул захмелевший Каблуков, поглаживая лысину пухлой, бабьей ладонью, — жениться тебе, Андрюха, надо!
— Хе-хе, — засмеялся неприятно здоровяк Булыгин, подсыпая в водку черного перца. — Мухе жениться? Ну, будем!
Они выпили, и Мухин зажевал насмешку огурцом.

— Да уж, — заговорил Каблуков, разглядывая пустой стакан, — может лучше и вовсе не жениться? Такая порой скука да глупость, что взял бы эту жену — в мешок да в воду... А дети! Ну разве это дети: к работе не способны, учиться не хотят, ну чисто звереныши. Того и гляди, зарежут в подворотне.
Он помолчал, украдкой поглядел через плечо, причмокнул и подмигнул Мухе.
— Ладно, хоть девки — те еще ничего, растут с пониманием...
Булыгин захохотал, погрозил пальцем.

— С эдаким кавалером, навроде тебя, целая история приключилась, — начал он. — Отправился мужик за грибами, да заплутал. Кругом через лес дороги езженые, а никуда не ведут. Долго кружил, тревожиться начал. Жадный к добыче ездил один — на старом, еще дедовом «Москвиче», места заветные открыть никому не хотел. А тут не до грибов стало: смеркается уже. Выбрался чудом к деревеньке крохотной — три двора да мост через речку. Тихо, мёртво, нет никого.

Вдруг, откуда ни возьмись, старуха простоволосая: глаза закрыты, стоит как неживая, космы полощутся на ветру. Боязно мужику, а делать нечего, окликнул. «Туда тебе путь, — повела рукой бабка, а глаз не кажет и будто бы принюхивается. — За горкой дорога болотом пойдет, так ты поглядывай, слышишь? Поглядывай!»
Мужик ободрился, спрашивает нахально: «Подвезти?» Тут старуха как зыркнет на него, а в пустых глазницах червячки мясные снуют. Захохотала черным ртом, зубы ведьмины — длинные, острые. Задрожал грибник, потом ледяным его прошибло, топчет педали, дергает ручку — машина ни с места!

— Врешь! — вскрикнул Мухин. — Врешь ведь?
Булыгин усмехнулся в усы и продолжил:
— Сомлел грибник, закружилось все перед ним, потемнело в глазах и вдруг очнулся разом. Нет никакой деревни: бугры травяные средь леса, мостик ветхий через ручей, а за ним и впрямь дорога на горку поднимается. Вот же, думает, чертовщина — никак воронью ягоду с черникой спутал. Ну и поехал, куда сказано, перекрестился правда тайком. Вроде бы и солнце еще не село, и на асфальт уж выехал. Повеселел.

Глядь, на обочине девка в красном платье. Кругом будто пустоши или болота: травы сухие да хлябь худосочная, всякого издали видно. А та уж и руку тянет. Подъехал ближе, всей одёжи на ней — платок-канаватка на голое тело. Прикрыто едва-едва, так и брызжет в глаза белой кожей на боках, манит тяжестью литой груди. Нагая погибель...
Каблуков вздрогнул и жадно спросил:
— А дальше-то? Дальше рассказывай, не томи!
Но Булыгин заерзал, помрачнел и будто бы потерял к истории интерес.
— Эй, — махнул он буфетчику, — закуску неси, мочи уж нет ждать… — и налил еще по одной, глядя на давешнюю девицу. — Ишь, как похожа... — сказал непонятно и тряхнул головой. — Может закатим свадебку собачью? Забубенную, да хмельную!
Каблуков визгливо засмеялся, замахал руками: «Что ты, что ты!»

— А что? — Булыгин хищно оскалился, хмелея на глазах. — Мы же с пониманием, пусть выберет — кто первый, и нальем не скупясь...
— Да что вы, в самом деле, — вяло возмутился Мухин, больше оттого, что платить нынче полагалось ему, — выдумаете тоже!
— Дык ведь сидит, ждет... Пойду, поинтересуюсь, — Булыгин тяжело поднялся и пошел, задевая столы и слегка покачиваясь.

Бритый буфетчик сей же час предъявил горячее: принялся составлять с подноса тарелки с чем-то дымящимся, коричнево-красным, острым и жгучим даже на вид. Мухин сглотнул и взялся протирать резаной бумагой неопрятную алюминиевую ложку. Потом отставил в сторону мизинец, взял двумя пальцами ломтик серого хлебца…
— Смотри, смотри! — зашипел Каблуков.
Огромный, словно скала, Булыгин, нависший над девицей, вдруг отшатнулся, вытаращенными глазами посмотрел на приятелей, хотел было крикнуть, но схватившись за горло, выбежал в темноту стремительно и беззвучно.
— Да что это с ним? — остолбенел Каблуков, переглянулся с Мухиным и начал неуклюже выбираться из-за стола, расплескивая варево. — Ты погоди, я сейчас… сей момент… — бормотал он, пошатываясь.

Утвердившись ногами, выбрался в проход и как-то бочком, спотыкаясь, побежал к выходу. Мухин спохватился, вскочил, но из-под локтя вывернулся буфетчик, подсовывая счет. «Эх, сколько закуси пропало...» — более всего огорчался Муха, щурясь на цифирь. Расплатился, поднял глаза, а девицы уж след простыл. Тут в нем вспыхнула горючая обида за пропавшие именины, за испорченный вечер, за жизнь свою постылую. Плюнул под ноги и поплелся к выходу — в пряную апрельскую ночь.

— Эй! — окликнули снаружи. — Не проводите?
Пропавшая девица смотрела пристально, без улыбки, куталась в платок — дожидалась видать нарочно. Отвернулась и пошла неспешно, обхватив плечи руками.
— Э-э… — заговорил Мухин, пристраиваясь рядом. — А где эти… которые со мной... были?
— Ушли, — она равнодушно махнула в сторону.
Мухин завертел головой, споткнулся в темноте о чьи-то ноги, чертыхнулся и неуклюже заскакал, приноравливаясь к ее шагу. Шли молча. Пахла девица необычайно: будто речною водой и вареными раками на сырной подливе. Не понять, красивая или нет — толком лица не разглядел, но самовольная по всему видать. Такая упрется внезапно, взбеленится, так хоть кол на голове теши.

«Ништо, — ободряла изнутри водочка, — глянулся ты ей...»
— Вот и пришли! — ключ заскрежетал в двери невысокой круглой башенки посреди пустыря.
— Куда ж это? — засомневался Мухин, но прошел внутрь, в стылую тьму.
— Место известное, — ответила девица придвигаясь, ощупывая его грудь, плечи, бедра. — Сообразное вам, кобелькам-женихам...
Задышала часто, горячо, шепнула: «Раздевайсь!», отступила назад и зашелестела одеждой. Мухин сбросил верхнее, сорвал майку, зябко поежился и спустил штаны ниже колен. Желтый огонек заплясал в темноте, задрожал, налился силой, и превратился в длинный коптящий язык пламени за стеклом керосиновой лампы.

Обнаженная кудесница осветилась белой кожей в боках, розовыми кружками литой груди знакомыми невесть откуда; ухватила прохладной ладонью мужскую гордость и потянула за собой, освещая дорогу лампой. Мухин, путаясь в штанинах, семенил словно карась на кукане, весь переполненный восторгом, страхом и потаенным ожиданием.
В пятне света мелькнули ржавые вентили, полустертая табличка с ухмыляющимся черепом и скрещенными костями; фонарь со стуком опустился на пол, осветил железные ступени. Оглушительно завизжали невидимые петли, послышался шум бурлящей воды, и все тело обдало пронзительной ледяной сыростью подземной реки.

Хмель вышибло из головы разом, Мухин очнулся от наваждения, пискнул невнятно, дернулся было в сторону, но сильные пальцы сдавили капканом промежность. Искры посыпались из глаз, с воплем он взвился на цыпочки и, повинуясь новой боли, попятился незряче к открытому люку.

— Суженый-ряженый, — зашептала мучительница, — бык-холостец, дверь отворёна — пора под венец!
Она разжала руку и дунула оцепеневшему Мухе в лицо. Мир закружился у него перед глазами, тело обмякло и обрушилось безвольно вниз, задевая о склизкие стены колодца, пока не ударилось с размаху о жертвенный камень посреди бурлящего на дне потока.
«Горько!» — прошелестело во тьме.