«Град побивает колосья пшеницы, смерть одного для другого рожденье» — Hagalaz 

Скандинавия, около 9 в. н.э. 

Хельга дрожала от холода, а зубы ее стучали, словно кости на ветру, вывешенные на просушку. Эта зима — Doedwinter — так называли ее немногие, кто пережил тот год. Земля, на которой росли односельчане Хельги, была суровой, неплодородной и дикой. Казалось, только пот и кровь могли быть для нее удобрением. Иных даров она не желала знать. Люди гибли от голода, дохли от болезней как скот — разборки ярлов, неурожаи, эпидемии — словно бы Враг Богов Локи испортил рог изобилия — сыпались на жителей Соргбю чаще, чем колючий снег. Эта зима — Зима Мертвецов — не была исключением. Пастухи забивали стада, чтобы хоть как-то протянуть еще несколько недель, но мясо таяло на костях животных быстрее, чем оказывалось на столе, словно неведомый зверь вынимал его из-под кожи жалкой исхудавшей скотины. 

Солнце, и без того скупое на тепло в этих горах, кривых, как зубы Мимира, словно закуталось в саван облаков. Не успевшие еще набрать силу колосья еще летом в одну ночь уничтожил град, а вместе с ними умерла и надежда людей Соргбю на сытую зиму. 
Хельга дрожала от холода. Ветер гулял по горам, ветер свистел и заглядывал в щели, как вор, выкрадывая остатки тепла. 

Дрова в очаге давно прогорели, а Хаген ушел в лес и казалось лес поглотил его, словно ненасытная утроба. Хельга стучала зубами и качала колыбель. В колыбели спал мальчик. 
Ее первый сын. Ее защита и утешение в старости — если Хельга сможет дожить до старости, и ее единственная радость в эти дни, когда день неотличим от ночи и мрак властвует над Детьми Хеймдалля. Хельга качала колыбель, засыпая от усталости, не имея сил противиться холоду. Стук дерева о дерево — резкий, словно удар грома, вырвал ее из небытия,и мир снова начал принимать свои мрачные очертания. На пороге стоял Хаген. 

Hellvete! — хрипло прорычал он, и рухнул на пол. Его ладонь словно примерзла к тощему животу. 

Его куртка, подбитая облезшим от времени волчьим мехом, залатанная и заштопанная десятки раз, стремительно приобретала новый цвет — цвет сырого мяса, брошенного на снег. 

Хаген! — попытался крикнуть Хельга, но из ее горла вырвался только сиплый шепот. 
Муж не отвечал. 

Хаген, держись! Я позову Йонаса! — Хельга выбежала из дома, забыв об усталости, о своей накидке из козьей шерсти, забыв о младенце, который, почувствовав, что мать больше не рядом, принялся истошно вопить. 
Женщина бежала, что было сил в ее ослабшем, измученном теле и, вскоре, старик в покосившемся домишке, больше похожем на землянку, нежели на достойное мужа жилище, поковылял к двери, услышав слабый, но настойчивый стук. 

— Да иду, я иду, чтоб вас повесили! Старый Йонас еще не оглох! Развелось попрошаек, чтоб их медведь съел! 

Хельга бросилась к старику, схватила его за руку и потянула за собой, но Йонас сердито выдернул руку: 

— Какого тролля, женщина? Тебе молния в голову ударила? Вытаскивать бедного старика из дому, где и без того холодно как в клятом Нифльхейме, на мороз! 
— Хаген! Он ранен! Он умирает! Скорее! — На лице Хельги показалась слеза, которая едва было хотела скатиться вниз по щеке, но нет — дочь Гуннара никогда не заплачет. Даже сейчас. 
— Хаген ранен. Подумаешь, еще один бездельник отдаст Хеле душу! — проворчал Йонас. Покидать жилище и идти в метель за полубезумной соседкой старику не хотелось. 
— Йонас, я заплачу! Ради Гуннара, ты же был другом моего отца! Ради моего сына, которому нужен отец, пусть даже такой простофиля как Хаген! — гримаса отчаяния кривила лицо Хельги, хотя она и пыталась это скрыть. 
— У тебя есть мясо? Эль? Зерно? — Йонас недоверчиво поднял бровь. 
— Нет, старик — Хельга понуро опустила голову — у кого сейчас это есть? 
— Тогда ступай прочь, женщина, я никуда не пойду! — Старик оттолкнул Хельгу и собрался захлопнуть дверь. 

Оставалось последнее средство: 

— Я отдам тебе цепь моего отца. Пол-спанна в толщину. Чистое серебро. Неужто твое сердце замерзло, как земля Соргбю? Спаси Хагена! 

Йонас почесал в затылке: 

— Цепь мертвого ярла? Цепь моего бывшего друга? Хорошую же цену ты 
платишь за жизнь такого недотепы, как Хаген, Хельга Гуннарсдоттир! Да что ты стоишь как столб? Бери дрова, у вас и дров-то наверняка нет! Не стой, время дорого! 

На самом деле, Йонас просто не хотел, чтобы женщина видела, где он прячет лекарственные травы. 
Хельга послушно отвернулась и схватила охапку дров. Старик прокряхтел: 

— Нашел! — и оба спешно покинули жилище. 

В доме Хельги истошно надрывался младенец. Хаген, из последних сил стараясь сохранять сознание, полусидел, прислонившись к стене. Кровь больше не прибывала — одежда примерзла к телу и закупорила рану, но охотник был слаб. Йонас лишь покачал головой и неодобрительно поцокал языком, видя, как Хельга прижимает к груди кричащее дитя. 

— Эта зима — время мертвых, а не живых, женщина. И уж точно не время детей — сказал он. 
— Делай свое дело, старик! — огрызнулась Хельга, прижимая к себе младенца еще крепче. 
— Fiken Vargen! — выругался старик, оглядев разрывы на боку Хагена — оставь, ребенка, женщина! Какого тролля я должен делать все сам? 

Переводя глаза с ребенка на старика, со старика на Хагена, а с Хагена снова на ребенка, Хельга положила младенца в колыбель, и он снова зашелся плачем. Пока старик раскладывал целебные травы и пытался освободить бок раненого от примерзшей ткани, женщина успела набрать полный котел снега и развести огонь в очаге. Старый Йонас знал свое дело. Долг был уплачен. Хаген был спасен. 

Первый месяц бедняга был слаб. Не могло быть даже и речи о том, чтобы пойти на охоту. Хельга побиралась по соседям, усмирив свою гордость. 

Кто-то делился с ней припасами, помня ее отца хорошим ярлом, кто-то же хотел большего, чем благодарность, но Хельга не продавала своей верности, и в такие дни семья голодала, а Хаген бранил жену за то, что она вновь не сумела достать еды. Все больше и больше его раздражала собственная слабость, голод, холод и вечно надрывно плачущий сын. 

— Женщина, понимаешь ли ты, что мы едва держимся сами? Как ты собираешься прокормить дитя? — спросил он в один из дней. 
— Что ты несешь, bärenschisse? Он — твой сын, а ты даже не дал своему сыну имени! Достойно ли мужа такое поведение, Хаген? — лицо Хельги исказил гнев. 
— Я не буду давать имя тому, кто не будет жить! И тебе придется выбрать — либо выживем мы двое, либо вовсе никто! — огрызнулся в ответ муж. 
— Если бы твой отец был таким как ты, Хаген Ярвсенн… — зло чеканила Хельга — это — твой сын. Это — мой сын. И он будет жить, чего бы нам это не стоило! 

Трусливый отец лишь плюнул на пол и отвернулся. Вскоре он уснул, тяжело, с присвистом, всхрапывая. 

— И этого человека я спасла от гибели? Прав был старый Йонас. — думала женщина невеселые мысли и качала колыбель. 

Дни шли за днями, а Хаген не вставал. То ли он потерял много крови, и теперь все не мог набраться сил, то ли просто расхотел бороться и готов был медленно угаснуть от голода, как угасли многие в Соргбю в ту злосчастную зиму. 
Напрасно Хельга взывала к самым разным его чувствам. Ребенок рос, и с каждым днем его голодный и требовательный плач раздавался все чаще и чаще. 
Настал час, и верность Хельги уступила желанию жить самой и сохранить жизнь другим. В тот день она притащила на санях целых три мешка муки. Хитрец Олаф из соседней деревушки Сёргорден всегда заглядывался на дочь ярла. И всегда был запаслив. Хаген сначала был рад муке. Теперь в доме будет хлеб. Пресный и грубый, как сама земля Соргбю, но он даст им шанс дотянуть до весны. Хаген ел хлеб и набирался сил. Ребенку же хлеб не годился, а молока у Хельги становилось лишь меньше — у каждого тела есть предел. Что-то ее грызло, что-то поселилось в ее сердце, как червь в самом зрелом из плодов лета. Хоть муж и не был особо умен, но и он понял, что мука досталась жене не из уважения к памяти отца и не за работу по дому. Разговор был недолгим. Хельга быстро призналась в содеянном, словно скинув со спины последний мешок муки, пригибающий ее к земле своей тяжестью. 

А на следующую ночь Хаген, крадясь, как вор, вынул сына из колыбели, и, заткнув ему рот влажным комком снега, чтобы тот своим плачем не разбудил мать, вышел из дома. 

Хельга проснулась ближе к полудню. Увидев через погребальный покров облаков солнце так высоко, она удивилась, ведь обычно плач сына будил ее задолго до того, как холодное светило появлялось на горизонте. Хельга встала и подошла к колыбели. Колыбель была пуста. Догадка пронзила ее разум, как швейная игла. Подскочив к лавке, на которой спал Хаген, Хельга что есть силы ударила мужа по носу. 

Раздался хруст, кровь нашла свою дорогу, а Хаген вскочил с места. С лицом, перекошенным от боли, он крикнул: 

— Что на тебя нашло, женщина? 
— Где. Мой. Сын? — каждое слово Хельга бросала в лицо, как камень. 
— Твой? Твой, но не мой. Я не собирался кормить ублюдка Олафа. Надеюсь, он страдал недолго, и его маленькая неприкаянная душа присоединилась к свите Хольды… — Хаген бросал слова равнодушно, словно сор в выгребную яму. 

Договорить ему не удалось. Топор опустился на голову Хагена стремительно, как кара Богов, и Хаген стал оседать, как тающий сугроб. Хельга издала крик, полный ярости и боли, словно кричала не женщина, а неведомый дикий зверь, и выронив топор из рук, впервые в жизни разразилась рыданиями. 

Тело Хагена она вынесла ночью на окраину деревни, там, где начинался лес ,и зарыла в снегу. Сначала она хотела бросить его так — чтобы медведь, уже вкусивший плоти ее жалкого трусливого мужа в тот злополучный вечер, смог завершить свою трапезу, но после то малое, что осталось от ее чести, потерянной и сломленной, взяло верх. Хоронить мужа в земле не было возможным, ибо промерзшая земля была тверда, как камень. Снег стал его могилой. Найдут ли тело дикие звери — уже не ее забота. Она выполнила свой долг. 
Тяжело вздохнув, Хельга уже было направилась в сторону деревни, как услышала до боли знакомый звук. Плач. Ее сын…жив? Хельга остановилась. Плач становился все настойчивее. Хельга сорвалась с места и побежала на звук. Ребенка нигде не было видно. 

— Я, видно сошла с ума от горя! — воскликнула она отчаянно. Прикосновение. Нечто маленькое и очень холодное касалось ее ноги. Хельга опустила глаза. Ребенок. Ее сын! Он…стоял? Хельга не верила своим глазам. 
— Кушать. Голоден. Голоден, мать — произнес ее дорогой малыш свои первые слова. 

Слово зачарованная, Хельга подняла ребенка и прижала его к груди. Ребенок нащупал сосок и тут же Хельга почувствовала резкую боль. Зубы? У младенца? Она хотела бросить его наземь, но ребенок оторвался от груди, взглянул ей в глаза и снова произнес: 

— Голоден, мама. Кушать. 

И снова, как безвольная кукла, Хельга поднесла ребенка к груди, чувствуя, как маленькие острые зубы все сильнее вгрызаются в ее плоть. 

— Что…ты…делаешь….сын? — только и смогла сказать она. Тело не слушалось, руки словно бы примерзли к нему, а ноги прилипли к земле. 

Язык ребенка внезапно коснулся ее уха: 

— Так холодно, мама, мне так холодно, прижми меня покрепче, я так хочу кушать… 

…Йонас не думал идти в лес в то утро, но у старика заканчивался хворост. У самого края деревни, там, где из снега начинали вырастать деревья, старик заметил знакомую фигуру. Хельга лежала на снегу, ее грудь была истерзана и окровавлена. 

В первую очередь старик подумал о волках, или голодном медведе. «Надо скорее позвать Хагена» — подумал он, и уже развернулся в сторону Соргбю. Нога его зацепилась за что-то, и Йонас упал. Старик поднялся, отряхнул с себя снег и увидел маленький детский трупик, посиневший от холода. Рот ребенка был забит снегом, кулачки были конвульсивно сжаты, а лицо искажено гримасой беззвучного плача. Йонас вскочил и собрался уйти прочь из этого проклятого богами места, но за спиной его раздался голос: 
— Голоден…

Автор — Günther Stramm, переводчик и консультант German Shenderov