Эту историю нам рассказал дедушка Алексей, когда мы с классом ходили по домам и поздравляли пожилых людей с 9 мая, неспособных самостоятельно придти на концерт.

"Мне тогда было одиннадцать лет. Войну я воспринимал как что-то великолепно-грандиозное, где сплошь увлекательные бои, смелые бойцы, храбрые командиры и если смерть, то только героическая и совсем "небольная" (ударение на букву О). Конечно, мы с друзьями не только воевали на дворе, но и регулярно бежали на фронт, откуда нас также регулярно возвращали матерям.

А потом пришло это отродье, эти фашисты, и стало совсем не до игр. Есть нечего, жить страшно. А не жить еще страшнее. Но держались как-то. А когда их наши погнали, так совсем невмоготу стало, зверели они и на нас срывались. Сколько погибло ни за грош, под горячую руку попавшись...

А потом был создан концлагерь Озаричи, и всех нас согнали туда. Как там было, я вам не смогу рассказать, словами не получится. Это было как смерть среди жизни, как жизнь во смерти. Был там у нас один, Гюнтер звали, а вот фамилию не слышали. Приказано его было даже за глаза называть "Мой Бог". Каким он там был начальником - нам не ведомо, но слушались его все. Любил он ночью нас выстраивать. Ходит по рядам и на горло смотрит. Как ему что-то не понравится - расстрел. Уж и прикрывали нас матери, и, наоборот, оголяли, так и не угадали, что ж именно его так злит. Выбирал, как попало.

И заметили мы, что за ним некоторыми ночами девочка прозрачная ходит. Как она на внешность, не разглядеть, но маленькая совсем, ну вот чуть больше метра. Много раз видели, но не боялись совсем, никого страшнее того Гюнтера не было для нас. Как фашист перед кем остановится, так она поближе к нему подлетает, как выберет - так по ней прям волны идут, как от камня по воде. И вот однажды подошел он к девчушке одной, маленькая совсем, стоит за юбку мамкину держится. Гюнтер палку с земли поднял и подбородок ей задрал. Мать ее сквозь зубы, как зверь раненый, завыла. Одна она у нее осталась. Всех остальных ее детей или расстреляли уже, или сами померли. И тут привидение это ручку свою протянуло и под коленкой фашиста тронуло. Тот даже не вздрогнул, не обернулся, но палку бросил, перчатку, в которой держал ее, тоже снял, на землю кинул, и дальше пошел.

Через ночь опять пошел, смотрит-выбирает. Мимо девчушки той прошел, как мимо пустого места. А через какое-то время выбрал ее мать, повели, поставили на колени. Вдруг от нашей толпы дочка ее выбежала, к матери кинулась. Отшвырнули ее очередью, еще в троих попали, потом над головами нашими постреляли для страху. А выбранных все равно расстреляли. Девочке этой в живот попало, а тем троим по ногам. И вот самое интересное - те умерли, хоть и в мякоть им попало. А девочка оправилась, лежала только очень долго, в рядах ночью ее по очереди женщины на руках держали. Потом наши пришли, выводить нас стали. По полю минированному. Многих осколками посекло, многие от ранений скончались. А малютка та, хоть и от мин ей досталось, опять жива. А потом, когда вроде и у наших, когда свобода и еда (хоть и немного), новый враг напал. Тиф.

После войны уже пришел ко мне ученый один, говорит, что списки собраны, кто в Озаричах был, встречу организовал. Уж как не хотелось идти, заново всю эту муть со дна души поднимать. Но пошел. И вот смотрю, стоит женщина, а на лице шрам белый поперек всего лба. Подошел к ней, спрашиваю: не ты ли та девчушка? Ведь той осколком мины аккурат посередь лба посекло. Я, говорит она, жива, как видишь, и тиф не поломал. И улыбается грустно. Меня, говорит, принцесса спасла и охраняла.

Отошел я и думаю, жива-то она жива, да вот мозгами-то повредилась, шутка ли, такое пережить. А потом вспомнил, как то прозрачное за Гюнтером ходило... видать, и правда принцесса была".

Хотела бы напоследок сказать спасибо всем нашим воинам-освободителям. Низкий вам поклон. За свободу, за жизнь, за мир. И простите нас, что старость ваша не так светла, как хотелось бы.