История, значит, такая.

Мой дедушка знал одного ветерана, деда Ваню. Однажды они с мужиками и с этим дедом Ваней сидели, выпивали на 9 мая, отмечали праздник. И дед Ваня уже в солидном подпитии серьезно говорит: «Щас я расскажу вам, мужики, как я «помер» на войне». Рассказ от его лица.

Как хотите, верьте-не верьте, а расскажу, что видел. Был первый бой у меня, мне 19 тогда было. Пули свистят, головы поднять нельзя, а комбат кричит: «В атаку!» Кое-как вылез да бегу вслед за всеми. Бегу, ору что есть мочи: «Ура!», вроде и не так страшно, когда орёшь. Слева-справа наши падают... А мне уже вражий окоп видно.

Я наддал в беге... и тут меня будто кто-то кулаком в грудь ткнул - коротко так, и сразу холодно стало в груди. Я упал, удивился: кто же меня ударил, немца рядом вроде не было. Тронул грудь - рука в крови. «Это, значит, ранило меня?» Я хотел вскочить - никак, руки-ноги не слушаются, только головой лежу и верчу во все стороны. Потом как-то перестал слышать (хотя вокруг всё и орало, и бухало), дышать трудно, глаза закрываются.

Ну, думаю, полежу пока, если не помру - встану. И навроде как заснул. Потом вдруг понял, что уже стою на ногах. Думаю: «Во, живой, слава Богу». Огляделся - уже тише, наши вдалеке где-то виднеются, значит, фрицев выбили из окопов и дальше погнали. Я давай наших догонять. А винтовка-то? Смотрю, рядом лежит наш какой-то, голова вся в крови.

Ну, я его винтовку подобрал и бежать... И тут, мужики, вот верьте-не верьте... я бегу, а винтовки в руках нет. Хотя я же взял её. Ну, значит, я поспешил, вернулся, хвать, а винтовку-то я не могу взять. Я ещё, ещё раз хватаю - и не могу взять, как-то мимо рука проходит и всё. Ничего я не понял.

Сел на землю и сижу, чего жду - непонятно. Тут наших группа идёт, ведёт офицер, далеко идут, но вижу погоны лейтенантские (видеть я сразу стал как-то очень резко). Ищут живых, что ли. Я к ним бегу, ору: «Братцы!..» А они как не слышат. Я подбежал к ним, отдаю честь, говорю: «Товарищ лейтенант, а я живой, только раненый». А они, мужики... они, гады такие, проходят через меня.

Я разозлился, давай догонять, за плечи их хватать. И опять рука вот как с винтовкой, только по воздуху проходит, а тронуть их не могу. И так, знаете, всего полсантиметра не хватает, чтоб дотронуться, и эти полсантиметра никак мне не одолеть. Я себя оглядел: да я тот же самый, только пригляделся - я и стою тоже как бы в полсантиметре над землей, то есть не так, как все. Такое одиночество я почуял... никогда так одинок не был. Ну и дошло, что это я помер, оказывается.

Раз живые не замечают. А что надо делать, когда помер? Разве этому учат? Да я и комсомолец был, нас жить учили, а не умирать. Тут опять наши идут, уже сотнями, я им тоже немножко поорал, но потом отчаялся, эти тоже не видят, не слышат. Стало горько-горько мне.

Я всех родных вспомнил: сестру Машу, батю, мать... И только подумал о матери, гляжу, а она вон стоит, все идут, а она стоит, на меня смотрит. Нестарая и какая-то, уж не знаю... светлая вся, как обрадованная. За мной она, что ли? Я ей говорю:

- Мам, а... ты откуда здесь?

- На тебя посмотреть, Ваня.

- Я помер, что ли?

- Нет, тебе ещё жениться.

- Мы же хоронили тебя, как же ты... живая?

А она ничего не сказала, только глянула на меня так, дескать, что, сам же видишь, что живая. Потом она повернулась и пошла вслед за строем наших, я за ней, а её уже нет, как будто растворилась в этих шинелях наших. Я побрёл по полю. Смотрю - наша рота сидит, разговаривают, курят. Там и Колька, мой кореш. Молчал, молчал и говорит:

- А Ваня где, живой или нет?

А один говорит Кольке:

- Так его убило, вон он возле бугра лежит.

- Ваньку?

Как убило, если я живой стою? Подошел, глянул, а там, мужики... я и лежу. Вот я, понимаешь? Лицо бледное, правда, что покойник. Ну а потом меня куда-то как бы магнитом потянуло, как бы вниз. Глаза открыл - грудь как иглой кто колет, болит, меня двое тащат за руки.

Я им: «Куда тащите?» В общем, развернулись и от вырытой могилы в медсанбат потащили. Я уж никому не рассказывал, что видел. Все равно бы мне не поверили, черти такие.