Я помню, что слегка перебрал. Было уже поздно и, попрощавшись с Владом и девчонками, я отправился домой.
На улице стояла черная морозная ночь. Ветер раз за разом набрасывался на мой капюшон, пытаясь сорвать его с головы. Я обвязал лицо шарфом и осторожными шагами поплелся к остановке, которая находилась неподалеку.

У меня начали замерзать ноги, а выхода к дороге все так же не было видно. Когда я посмотрел на часы, то слегка удивился: оказывается, я уже полчаса блуждал среди лабиринта многоэтажек. К слову, дома в этом районе выстроены совершенно по-дурацки, и мне уже случалось заплутать там. Поэтому я не хотел звонить Владу, чтобы снова услышать что-то вроде: «О-о-о! Опять? Ну ты блин даешь!»

Пока я рылся в навигаторе, мой мобильник ясно дал понять, что мне нужно рассчитывать только на себя, а он вырубится в ближайшее время. Я стоял и курил, дрожа от холода, как вдруг услышал рядом тихий заискивающий голосок:

- Холодно нынче, правда?

Я не ответил.

- Однажды в Калугу ездил, вот там-то зима еще суровее. Холодина такая, что зубы стучат. Мой дед родной замерз до полусмерти – свалился пьяным в сугроб и пролежал так до самого утра, пока его соседи не нашли. Руки у него совсем черными сделались: все пальцы на левой руке потерял, кроме безымянного. А от безымянного прок какой? Вторую руку и вовсе отхватили, вот только не спасло его это – два месяца промучился, беспомощный, а после отдал богу душу...

Человек, как видимо, не понимал, что означает мое молчание. Я отвернулся, но он все продолжал болтать:

- А бабка моя так и говорит: «Спасибо, господи». Мужа схоронила, а сама радуется: «Спасибо, - говорит, - спасибо, господи. Всю кровь мою выпил, всю душу вытянул этот проклятый. Житья у меня, - говорит, - не было с ним. Хоть на старости заживу». Думаю, она ему помогла в могилу-то сойти. Пока сила в нем была, колотил он её страшно, чуть не убил однажды…

- Уважаемый, - сказал я, теряя терпение, - вам что-то нужно?

- Сигаретки не будет? 

Я нехотя достал из кармана пачку парламента и протянул в темноту. Человек зажег спичку, закуривая, и я мельком увидел его сморщенное лицо – длинное и сухое, с кругами у глаз и впалыми щеками. Вид у него был обшарпанный и жалкий.

«Бродяга», - подумал я со смесью жалости и презрения.

- А ты чего здесь стоишь в такой лютый холод?

- Заблудился, - буркнул я в ответ.

- Тебе, верно, к дороге надо?

- Да, именно туда.

- Ну так я покажу. Пойдем, - и он зашагал по скрипящему мерзлому снегу, – хорошему человеку всегда приятно помочь.

Мы вышли из окружения каменных зданий в парк с замерзшим фонтаном и стали углубляться в гущу деревьев.

- Хочешь, я тебе одну историю расскажу? – спросил мой болтавший без умолку спутник.

- Ну, рассказывайте, - ответил я, впрочем, без всякого интереса.

- Давно это случилось, - начал он с явным удовольствием, – война была, великая. Многих людей погубила и многих искалечила. Так вот, двое братьев от этой войны убегали, а она все за ними шла по пятам. Ранила одного страшно – другой его на себе тащил – по холоду да по снегу. Сам чуть не помер, но брата не бросил, выволок. А после пришла война еще ужаснее первой, и снова братья от нее убегать стали, а она снова за ними. Вышли они, значит, к реке и видят берег другой, где спасенье их. А река-то широкая – вплавь не перебраться. Заприметили они лодку с солдатами и говорят им: «Возьмите нас на ту сторону». А сержант отвечает: «Двоим места нет. Одного возьму». Они говорят: «Нам обоим надо». Но сержант уперся, как лопата в камень, и все свое гнет: «Либо одного возьму, либо вообще никого брать не стану». Тут один брат говорит другому: «У меня, - говорит, - семья. У меня дети. Их кормить надо. Умрут без отца. А ты, - говорит, - один. И плакать о тебе некому, кроме меня, брата твоего». И он все говорит и говорит, а сам уже в лодку лезет. «Ты, - говорит, - меня не брани. Ты меня пойми, прости, а мы с женой помолимся за тебя и за твое царствие небесное». Вот так он и спасся.

Прошло сколько-то времени, жизнь налаживаться стала: дом выстроил, скотину завел. А за прошедшее забыл он вовсе, и совесть его никак не мучала. И вот однажды ночью сон ему страшный привиделся: заходит, значит, в дом к нему его брат покойный. Заходит, точно вор крадется. Сам весь бледный, худой, а глаза недобрые. Стоит он посреди комнаты и все оглядывается, будто ищет чего-то. Ну, хозяин ему и говорит: «Что же ты стоишь, Петя? Садись за стол – выпьем, вспомним былое. Я, - говорит, - жизнью тебе обязан. Ты меня на горбу своем от смерти уволок. Помню я, - говорит, - как ты семью мою от голодной смерти берег, пока я воевал. Не забыл, - говорит». А покойник все смотрит на него и зло усмехается: «Забыл, - говорит, – все забыл». А живому так погано вдруг от слов его сделалось, так горько. Вспомнил он, как виноват перед братом – хотел на колени перед ним упасть, прощения попросить, да ноги у него будто к постели приросли.

«Не забыл, - говорит, - ей-богу не забыл. Помню, какую ты жертву принес, чтобы я к своим детям вернулся, когда позволил мне с солдатами уплыть. Давай хоть за это выпьем…» На что брат ему отвечает: «Ничего я тебе не позволял. Я сам жить хотел. И пить я с тобой не стану – не затем я здесь. Я, - говорит, - свое возьму. А ты ничего с этим сделать не сможешь». И с этими словами он вдруг стал залазить под его кровать. А от покойника холодом веет, как от глыбы ледяной. Мужику так страшно сделалось от этого холода. Проснулся он посреди ночи, - трясется весь от испуга, - зажег свечу, упал перед иконой и горячо молиться стал. А из головы все не выходит сердитое лицо брата и слова его: «Я свое возьму. А ты ничего с этим сделать не сможешь». Не успел он молитву свою окончить, как неожиданно повеяло ему в спину холодом ледяным, и свеча под иконой потухла…

Человек плюнул на пальцы и потушил ими окурок. Мы брели в темноте среди деревьев. Откуда-то издали доносился гул проезжающих автомобилей, и на темном небе то и дело вспыхивали огоньки фар.

- Ну и что было дальше? – поинтересовался я. Мне в самом деле стало интересно, чем закончится эта байка.

- А дальше погано было, - отвечал бродяга, – и чем дальше, тем поганее. Жена у мужика заболела, значит, - слегла в постель перед самыми его именинами. Лечили её, как могли, да все без толку. Так и таяла. Лежит среди подушек, белая, как простыня, а глаза большие, так и блестят среди подушек. Не успел он жену похоронить, как дочь его в колодец упала. Колодцев у нас деревне много, да везде вода соленая. Только из того, что на окраине, пить можно. Благо, наши услышали крики её. Она все рассказывала, что, мол, наклоняюсь я за ведром, а тут меня толкает кто-то. Поскользнулась, наверное, да потом все и выдумала, чтоб не засмеяли, - он громко сморкнулся, – вытянуть – её вытянули, да только не спасли. Заболела она – страшно мучилась. Скрутило её всю, вывернуло. Любимицей она у отца была. Тосковал он тяжело, видя её страдания.

Когда дочь померла, он запил крепко и до того допился, что чуть рассудком не тронулся. Ходил по всей деревне и кричал, что брат его покойный у него под кроватью прячется. Сын его старший даже под кровать эту лазил, чтобы его успокоить, да нашел там фотографию дяди Пети в военном костюме. Она поцвела от сырости. Лицо у него из-за этого страшное сделалось – страшное ужасно, злое, поганое, будто у живого покойника. Сын вскорости за дочерью последовал, и никто не мог сказать отчего. Свалился замертво посреди комнаты и лежал так, пока его не нашли. А глаза у него белой дымкой затянуло, как у стариков бывает – вот что странно, - продолжал мой спутник в сильном волнении, – мужик с того вечера не просыхал, а потом как-то даже дом свой проклятый подпалил. Наши потушить пытались, да только горело так жарко, что никто и подойти не мог.

Беднягу утихомирили, уложили в соседском доме, а сами врачей из города вызвали, потому как он кричал что-то бессвязно и на людей бросался, точно зверь. Вот только врачей мужик ждать не стал – исчез еще до рассвета. Дядя Митя рассказывал после, что видел, как он за руку с мальчиком через поле идет. «Я, - говорит, - старый уже, не сплю совсем, всю ночь курю во дворе. Курил бы в доме, да старая моя все ругается. Темно еще было – только светать начинало, и вдруг слышу: собаки по всей улице вой подняли. А потом вижу – Ваня идет – в костюме своем с сыном своим и с чемоданом в руках. Пьяный. Ну, выпил, думаю, ну и выпил – что тут? Беда у него одна за другой идут – как же тут не напиться? Вышел за калитку, окликнул его: спрашиваю, куда собрался, мол. А он трезвый, оказывается, был, только шатался непонятно отчего. Сам белый, как снег осенний. Он мне и говорит: «Сон я нынче видел. Брат привиделся обгорелый и все смеялся надо мной: «Ты, - говорит, - зря хату свою поджег, я от тебя все равно не отстану. Я, - говорит, - долго тебя искал и так просто от своего не откажусь». Я дурак был, но теперь знаю, как надо. Я уеду теперь, чтоб он меня не нашел. Я теперь часто переезжать буду. Я, - говорит, - сына ему не отдам».

В это время мы вышли из парка к большой дороге, и через десять минут я уже сидел в теплом автобусе, вспоминая рассказанную мне историю, которая еще долго не выходила у меня из головы.