Покрытое густой сеткой морщинок лицо слегка вздрогнуло, видимо, от налетевшего непонятно откуда порыва ветра, который и пробудил старика из состояния глубокой задумчивости. Давно потухший окурок «Примы» был бережно отправлен обратно в пачку и дед, хрипло откашлявшись, начал свой рассказ:

- Володька был заметной фигурой среди своих сверстников. Весь в мать высокий, голубоглазый он был душой любой компании, в какой бы не находился. Девки табунами носились за всегда искрометно шутившим, добрым парнем, в руках которого то задушевно пела гитара, то резал польку старый, прошедший войну отцовский гармоник. Жилистое, крепкое телосложение тяти… Как шутили односельчане: «Старшенький то у Пилиппа со Стэпой все лучшее перенял, вот тебе, Толька, ничего и не осталось». Я не обижался, хотя и завидовал брату. Крепко завидовал. Он же всегда меня оберегал: в голодные послевоенные годы и сам не доест, а мне кусок мякинистого хлеба в карман сунет, устанет - на ногах не стоит – а младшему его покос вести поможет. Как не каждые родители хлопочут по своему чаду, так Володька хлопотал по мне.

Дед то и дело прерывал речь, старательно собирая с могилки скрюченными старостью пальцами сосновые иголки и прочий мусор. На вкопанном в землю пластинообразном сколе камня, служившем надгробьем, естественно не было фотографии. Но зато была привинчена (видать, не далее как лет пятнадцать назад) металлическая табличка, надпись которой гласила: «Н…о Уладзiмiр Пiлiпавiч 1927-1951».

- Так что ж с ним произошло? - неуклюже высыпал я свой вопрос. Старик одарил меня долгим, то ли осуждающим, то ли оценивающим взглядом, присел на скамейку и начал рыться в карманах. Повисшая тишина становилась давящей, и я уже сто раз пожалел, что всунулся со своим неуместным вопросом. Вот в его руках появляется знакомая пачка. Благополучно забыв про оставленный «на потом» бычок, Филиппович прикуривает новую папиросу.

- Пропал… В болоте сгинул…

(Позже я узнал от старожил деревни, что, будучи юнцом, доводилось Анатолию Филипповичу пасти колхозный скот. Одна корова потерялась. Вот Володя и выперся на ночь глядя искать корову. Да только к утру ни коровы, ни брата. Места тогда попадались гиблые, вот, видать, ночью и забрел в топи)

- А ведь он, - голос деда приобрел какой-то заговорщицкий оттенок, - ведь он меня и после смерти опекает…

- Как так? - уж было решив не перебивать деда до конца рассказа, не сдержался я.

- А вот как. Работал я шофером в нашем колхозе. Вез я как-то на своем стареньком ЗИЛе зерно на сушилку, да налетел на мосту то ли на валун, то ли на корягу. Подбросило машину и меня крепко приложило о рулевую колонку, аж все в глазах поплыло. Ну и мой ЗИЛ, потеряв управление, проломил ограждение и плюхнулся в реку. Водища в салон так и хлещет. А у меня в глазах темнеет. И вот-вот сознание потеряю, но понимаю: надо из кабины вылезать. А слабость такая, что ручку дернуть не могу. Свят-свят думаю. Все. Конец… Тут-то и провалился я во тьму. Пришел в себя от того, что ворот косоворотки больно впился в шею. С трудом приоткрыв глаза, вижу: за шкирку как котенка тянет меня уже по отмели… …ВОЛОДЯ! У меня аж затряслось все. Говорю: «Володька, это ж что получается, я помер». А он, как и не слышит меня, а все тянет и тянет к берегу, только знай себе, под нос все бурчит: «Что ж ты, братка-то так а?.. Что ж ты, братка…» Все. Свет опять потух…

- Просыпаюсь на берегу, вокруг люду немерено, а никто близко не подходит, да все бабы за плечи мужиков спрятаться стараются. Но потом видят, что мне совсем худо, да и начали подходить кто посмелее.

Неделю в больничке провалялся, да только глупости все это: я уж на третий день был здоров. А вернулся в деревню - все меня за километр обходят, как прокаженного. Что такое? Сам не знаю. И жена ничего не говорила сперва. Но по прошествии некоторого времени, таки рассказала: «Как ты ЗИЛа в воду-то опрокинул, случились неподалеку трое рыбаков окушей тягали. Как увидали, что сделалось, так сразу побросали уды и хотели на дно за тобой нырять. Да тут, говорят, видят: выныривает из воды нечто – вроде, и человек, но не человек. Волос длинный, взлохмоченный. Глаз таки и вовсе не видать – впадины, а не глаза. А кожа-то! Кожа как у покойника серая-серая, да еще отливает на солнце, как чешуя рыбья. И это тащит тебя бессознательного. Перепугались они, да и рванули в деревню за помощью. А возвертались - нет его, только ты на берегу лежишь ниц».

- Вот с тех пор и прозвали меня «кумом черта».

- Да только я-то знаю, что это не черти меня из воды таскали, а братка мой… Мой покойный Володька, Царствие ему небесное…